голос, я чаще заикаюсь. Прежде это бывало редко и всегда означало у меня глубочайшее внутреннее смятение. А сейчас это, должно быть, просто признак упадка физических сил.

Газеты. Бельгийцы в Остенде, в Брюгге. Англичане в Лилле, в Дуэ, в Рубе, в Туркуэне. Неудержимое наступление. И зловещая медлительность обмена нотами между Германией и Америкой. Однако говорят, что Вильсон добился, как предварительного условия, реформы имперской конституции и введения всеобщего голосования108. Это было бы неплохо. Добиться затем отречения кайзера. Завтра или через полгода? Пресса не перестает твердить, что внутри страны волнения. Не надо обманываться: немецкая революция может ускорить события, но и усложнит их. Ибо Вильсон, кажется, твердо решил вести переговоры только с прочной властью.

24 октября.

Нет, я не завидую обычному неведению больных, их наивным иллюзиям. Сколько глупостей наговорено об отсутствии иллюзий у врача перед лицом смерти. Думаю, напротив, что это отсутствие иллюзий поможет мне держаться. И, быть может, до самого конца. Знание - не проклятие, а сила. Я знаю. Я знаю, что происходит во мне. Я вижу разрушительное действие болезни. И оно мне интересно, Я слежу за стараниями Бардо. Любопытство это в какой-то мере и поддерживает меня.

Хотелось бы глубже проанализировать все это. И написать Филипу.

Ночь с 24-го на 25-е.

День провел сносно. (Я уже не вправе быть слишком требовательным.)

Дневник - оружие против 'призраков'.

Три часа ночи. Бесконечная бессонница, и над всем властвует мысль о том, что исчезает вместе с человеком в небытии. Сначала я уходил в эти мысли с каким-то отчаянием, считал их верными. Напрасно. Смерть уносит в небытие лишь очень немногое, самую малость.

Я старательно, терпеливо выуживаю из прошлого свои воспоминания. Совершенные ошибки, тайные интриги, мелкие постыдные поступочки и т.д. И каждый раз я спрашиваю себя: 'А это, это тоже полностью исчезнет вместе со мной? Разве это и в самом деле не оставило никакого следа нигде, кроме как во мне самом?' Целый час я бился, стараясь отыскать в моем прошлом нечто содеянное мною, какой-нибудь выделяющий меня среди других поступок, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он остался только в моем сознании, только, - ни малейшего продолжения, никаких материальных или моральных последствий. Но не оказалось даже малейшего зародыша мысли, который после моей смерти не мог бы дать всходов в памяти других существ. И для каждого из моих воспоминаний я в конце концов находил вероятного свидетеля, кого-нибудь, кто знал или мог догадаться, кто жив еще, должно быть, и сейчас и кто после моей смерти может случайно вспомнить о том, что... Я ворочался в постели, мучимый необъяснимым чувством досады, даже испытывал унижение при мысли, что если я ничего не найду, не вспомню, моя смерть будет просто насмешкой, и я не могу утешиться даже тем, что унес в небытие нечто принадлежавшее исключительно мне, и никому больше.

И вдруг я вспомнил! Больница Лаэнека109, моя алжирочка!

Так вот оно, это воспоминание, единственным обладателем которого являюсь я сам! И которое исчезнет, исчезнет без следа в ту минуту, когда я перестану существовать!

Рассвет. Обессилел от бессонницы и не могу уснуть. Засыпаю на несколько минут и просыпаюсь тут же от приступа кашля.

Всю ночь боролся с воспоминанием-призраком... Разрывался между желанием написать свою исповедь, чтобы вырвать у небытия эту туманную повесть, и моим ревнивым желанием сохранить ее для себя одного; иметь хоть эту тайну, которая уйдет со мной в могилу.

Нет, не напишу ничего.

25 октября, полдень.

Слабость? Наваждение? Бред? С той ночи я представляю себе смерть только в связи с моей тайной, и я думаю уже не о своем исчезновении, а о том, что исчезнет воспоминание о случае в больнице Лаэнека. (Жозеф пришел ко мне поговорить о мире: 'Скоро нас всех демобилизуют, господин доктор'. Я ответил: 'Скоро, Жозеф, я умру'. Но про себя подумал: 'Скоро не останется ничего от истории с маленькой алжиркой'.)

И с этой минуты я как будто стал хозяином своей судьбы. Ибо разве я не властвую над смертью, если только от меня, от одной моей записи, от одного моего признания зависит, станет или нет моя тайна достоянием небытия.

Перед вечером.

Не мог удержаться и заговорил об этом с Гуараном. Конечно, ничего определенного не сказал. Даже не намекнул на маленькую алжирку, даже не назвал больницу Лаэнека. Как ребенок, которому невтерпеж скрывать какой-нибудь секрет и который кричит всем и каждому: 'А я знаю, знаю и не скажу'. Я заметил, что ему стало неловко, даже страшно. Решил, очевидно, что я сошел с ума. И я насладился, должно быть, в последний раз, досыта удовлетворив свое тщеславие.

Вечер.

Пытался дать отдых голове - просматривая газеты. И в Германии тоже военная каста старается сорвать мирные переговоры. Говорят, что Людендорф возглавляет оппозиционную партию против канцлера110, которого он публично обвинил в измене, в намерении вести переговоры с Америкой. Но общее стремление к миру оказалось сильнее. И самому Людендорфу пришлось уйти в отставку. Хороший знак.

Заходил Гуаран. Зловещая речь Бальфура. У англичан разыгрался аппетит: они говорят теперь о захвате немецких колоний! Гуаран напомнил мне, что еще год назад в палате общин лорд Роберт Сесиль111 заявил: 'Мы вступили в эту войну, не преследуя никаких империалистических завоевательных целей'. (Вступить-то они вступили так, а выходят по-другому...)

К счастью, есть Вильсон. Право народов располагать своей судьбой. Не позволит же он, надеюсь, победителям поделить между собой чернокожих, как бессловесный скот!

Гуаран о колониальной проблеме. Очень умно разъяснил, какую непростительную ошибку совершат союзники, если поддадутся соблазну поделить между собой немецкие колониальные владения. Неповторимый случай пересмотреть во всей широте колониальную проблему. Создать под эгидой Лиги наций широкую систему совместного использования мировых богатств. Верная гарантия против войны!

26-е.

Внезапное ухудшение. Весь день удушье.

27-е.

Теперь одышка приняла другой характер - спазмами. Крайне мучительно. Гортань сжимается, как будто ее сдавливает железная рука. Сжимание сопровождается удушьем.

Около часа провозился с черной тетрадкой - записывал ход болезни. (Не уверен, что смогу еще долго вести записи.)

28-е.

Сегодня газеты принес мне молоденький Мариус. Я смотрел на него с ужасом. (Свежее лицо, чистые глаза, молодость... И это чудесное безразличие к своему здоровью!) Мне хотелось бы видеть только стариков, только больных. Понимаю теперь, почему приговоренный к смерти бросается на своего тюремщика и душит его: ему непереносим вид свободного, здорового человека...

Механизм приходит в расстройство все быстрее, быстрее. Неужели и мысль также?.. Если я этого не замечаю, то это уже само по себе признак распада.

29-е.

Предположим, в этом диалоге с самим собой сохранилось бы воспоминание о том, что в романах зовется 'большой' любовью, быть может, я не так бы сокрушался сейчас?

Опять думаю о Рашели. И даже часто. Но как-то эгоистически, как больной. Думаю: вот хорошо было бы, если б она находилась здесь, если бы можно было умереть у нее на руках.

В Париже, когда я увидел ее ожерелье, какое меня охватило тогда волнение! Как меня потянуло к ней! С этим покончено.

'Любил' ли я ее? Во всяком случае, только ее. Никого больше ее, никого, кроме нее. Но было ли это то, что они все называют 'Любовь'?

Вечер.