- Мне не хочется спать, - заявила она, опускаясь в кресло.

- Тогда будем работать. Я постараюсь заменить Жиз. Давайте моток.

- Ни за что на свете!

- Почему же? Разве это так трудно?

Он взял шерсть и сел возле нее на низеньком стульчике. Женни с улыбкой повиновалась...

- Вот видите, - сказал он, сделав несколько неверных движений, - теперь у нас дело пошло на лад.

Женни была удивлена и восхищена тем, что Антуан оказался таким простым, таким сердечным. И ей стало стыдно, что она, знавшая его так давно, раньше не замечала этих черт. Разве сейчас он не единственная верная ее опора? Антуан так сильно закашлялся, что отложил в сторону моток. 'Только бы он выздоровел, - подумала она, - только бы он был здоров, как прежде!' Ради ее сына нужно было, чтобы Антуан выздоровел.

Когда приступ кашля прошел, он, снова берясь за работу, сказал без предисловий:

- Знаете что, Женни? Мне страшно приятно видеть вас такой. Я хочу сказать... Такой стойкой... такой спокойной...

Не подымая глаз от клубка, она задумчиво повторила:

- Спокойной...

И все же это была правда. Женни сама иной раз удивлялась, какой умиротворенностью было проникнуто ее горе. Обдумывая слова Антуана, она сравнивала теперешнее свое состояние с той полосой смятения, жестокой пустоты, через которую она прошла три с половиной года тому назад. Вспомнила, как в начале войны, не получая никаких известий от Жака и предчувствуя самое страшное, она то бурно предавалась отчаянию, то смирялась, страдая от бесконечного одиночества, но еще больше от присутствия людей, убегала от матери, из дома, будто в поисках чего-то жизненно ей необходимого, что ускользало, ускользало от нее, хотя, казалось, стоило протянуть руку - и оно уже здесь; иногда целыми вечерами она бродила по улицам преображенного мобилизацией Парижа и с упорством пилигрима вновь и вновь возвращалась в те места, по которым водил ее Жак: к Восточному вокзалу, к скверу у церкви св. Венсан де Поля, на улицу Круассан, в кафе возле Биржи, где она так часто поджидала его, сворачивала на узкие улочки Монружа, заглядывала там в зал для собраний, где однажды Жак поднял против войны негодующую толпу. Наконец усталость, ночь приводили ее, обессиленную, домой. Не сдерживая стона, она бросалась на ту самую кровать, где Жак держал ее в объятиях, засыпала на несколько часов и, просыпаясь, встречала новый день, еще один день печали... Конечно, по сравнению с тем временем теперешняя ее жизнь была бесконечно 'спокойна'. За эти три года все изменилось вокруг нее, в ней самой. Все - и даже образ Жака, который она хранила в сердце своем... Удивительно, до чего самая пылкая любовь бессильна против работы времени! Когда Женни думала о Жаке, она никогда не представляла его таким, каким бы мог он стать теперь; ни даже таким, каким он был в июле четырнадцатого года. В ее сознании возникал не прежний Жак, юный, горячий, вечно меняющийся... Она видела образ другого Жака, застывшего, недвижимого. Жака, который сидит, чуть повернувшись к ней; упершись рукой в бедро, а яркий отблеск света, падающего через широкие окна студии, лежит у него на лбу. Того, что изображен на портрете, денно и нощно бывшем у нее перед глазами.

И вдруг она поняла и ужаснулась. Она представила себе, что Жак неожиданно возвращается; и странное дело - почувствовала не только радость, но и смятение. Не стоило лгать себе. Если бы Жак четырнадцатого года был внезапно возвращен ей, явился каким-то чудом перед сегодняшней Женни, то, пожалуй, место, которое она свято хранила для него в душе, - верила, что хранит, - она не смогла бы вернуть ему неприкосновенным.

Женни подняла на Антуана взгляд, полный отчаяния. Но он ничего не заметил. Широко расставив руки, сжав кулаки, он старался натянуть моток как можно туже. Следя за сматываемой ниткой, он мерно подавался то вправо, то влево, буквально не смея отвести глаз от мотка. Он чувствовал себя немного смешным. До боли сводило плечи. Он упрекал себя за то, что необдуманно предложил свои услуги; а теперь от долгого сидения с поднятыми руками на низеньком стульчике с минуты на минуту усиливалась одышка; он знал, что ему вредно быть так близко от огня, и что, раздеваясь у себя в холодной комнате, он обязательно простудится...

Женни хотелось снова поговорить с ним о себе, о Жаке, о мальчике, - как нынче утром в спальне. Эти минуты необычной для нее откровенности были так сладостны, что она не переставала ощущать их целый день. Но вот опять она почувствовала себя скованной. В этом-то и заключалась ее внутренняя драма в этой неспособности к общению, в том, что она была обречена на вечную отчужденность. Самому Жаку не смогла бы она открыться вся, без недомолвок. Сколько раз упрекал он ее за то, что она 'непроницаема'. Эти воспоминания жгли ее, владели ею с прежней силой. Сумеет ли она подойти к своему сыну, когда он вырастет? Не оттолкнет ли его от себя, сама того не желая, своей сдержанностью, своей кажущейся холодностью?

Бой часов заставил их обоих одновременно поднять голову, и вдруг они поняли, что молчат уже несколько минут.

Женни улыбнулась.

- Знаете, остальные мотки придется оставить на завтра. Кончим только этот. Надо идти. - И, быстрым движением сматывая начатый клубок, она объяснила: - Не то Жиз заснет, и я ее разбужу... А она очень нуждается в отдыхе...

Антуан вспомнил две одинаковые постели и понял, почему Жиз не попрощалась с Женни на ночь. Они жили в одной комнате. Обе они спали под портретом Жака, рядом с детской кроваткой. И, представив мрачное детство, которое провела Жиз в доме г-на Тибо, он почувствовал радость: 'Бедняжка Жиз нашла себе наконец семью'. Слова Николь пришли ему на память. Выйдет ли она за Даниэля? Он, сам не зная почему, не верил в это. Впрочем, она может быть счастлива и без замужества. Может найти смысл жизни и радость жизни в близости Женни и Жан-Поля. Этим двум существам, в которых для нее оживал Жак, она отдаст всю свою нерастраченную нежность, свою преданность верного пса. А с годами еще больше станет походить на мулатку, темнокожая, с седыми волосами, станет старенькой и доброй 'тетей Жи'...

Закончив мотать клубок, Женни поднялась, уложила шерсть в ящик, засыпала тлеющие поленья золой и взяла со стола большую керосиновую лампу.

- Дайте я снесу, - сказал Антуан не особенно уверенным тоном.

Он так хрипло и прерывисто дышал, что Женни решила избавить его от хлопот.

- Нет, благодарю. Я ведь привыкла. Я всегда ложусь последней.

У дверей она остановилась и, высоко подняв лампу, оглядела комнату, желая удостовериться, все ли в порядке. Медленно скользнув взглядом по старой гостиной, она повернулась к Антуану.

- Нет, я не хочу воспитывать его среди этой обстановки, - сказала она решительно. - Как только кончится война, я переменю жизнь. Уеду отсюда.

- Уедете?

- Я хочу покинуть все это, - повторила она твердо и убежденно. - Хочу уехать отсюда.

- Но куда? - Вдруг ему показалось, что он догадался. - В Швейцарию?

Женни ответила не сразу.

- Нет, - произнесла она наконец. - Об этом я, разумеется, думала. Но после Октябрьской революции все, кто были настоящими друзьями Жака, уехали оттуда в Россию... Одно время я сама подумывала о России... Но я решила, что Жан-Поль должен воспитываться во Франции. Я останусь во Франции, но уеду от мамы, уеду от Даниэля. Устрою жизнь по-своему. Быть может, где-нибудь в провинции. Все равно где, мы поселимся вместе с Жиз. Будем работать. И воспитаем маленького таким, каким он должен быть, каким хотел бы видеть его Жак.

- Женни, - взволнованно сказал Антуан, - надеюсь, что к тому времени я снова смогу работать, и моим долгом будет...

Она отрицательно покачала головой.

- Спасибо. От вас, в случае необходимости, я, не колеблясь, приняла бы помощь. Но я хочу сама зарабатывать. Я хочу, чтобы мать Жан-Поля была независимой женщиной, женщиной, которая своим собственным трудом завоюет себе право самостоятельно мыслить и действовать так, как она считает нужным... Вы порицаете меня?