Ужины на даче проходили оживленно благодаря присутствию весело болтавших Жиз и Николь. Довольные, что трудовой день окончился, а может быть, и тем, что здесь они были далеко от заботливого, но слишком бдительного ока г-жи де Фонтанен, они вспоминали дневные происшествия, делились впечатлениями о вновь прибывших раненых, с пылом юных пансионерок в мельчайших подробностях рассказывали о своих занятиях.

Хотя Антуан немного устал к вечеру, он с удовольствием слушал, как они с серьезным видом обсуждали различные методы лечения, одобряли или порицали врачей, старательно употребляя специальные медицинские термины. Несколько раз они обращались к его авторитету, и он, улыбаясь, высказывал свое мнение.

Женни почти не вмешивалась в разговор: она возилась с Жан-Полем, который обедал за общим столом. Даниэль, по обыкновению, был молчалив (особенно в присутствии Женни и Николь) и только раза два заговаривал с Антуаном.

Николь принесла с собой вечернюю газету. Там сообщалось о многочасовых обстрелах Парижа. Пострадало много зданий в Шестом и Седьмом округах. Насчитывалось пять убитых, в том числе три женщины и грудной ребенок. Гибель этого младенца вызвала в союзной прессе единодушный взрыв негодования против тевтонского варварства.

Николь с возмущением спрашивала, как мыслима подобная жестокость.

- Эти боши! - вскричала она. - Они воюют, как дикари! Мало им огнеметов и удушливых газов! Подводных лодок! Но убивать ни в чем не повинное гражданское население! Это уже выше человеческого понимания! Это чудовищно! Для этого нужно окончательно потерять всякое нравственное чувство, всякую человечность!

- Убийство ни в чем не повинного гражданского населения кажется вам, очевидно, значительно более бесчеловечным, более аморальным, более чудовищным, чем уничтожение тысяч и тысяч молодых людей, которых посылают на передовую? - язвительно спросил Антуан.

Николь и Жиз растерянно переглянулись.

Даниэль отложил в сторону вилку. Он молчал, опустив глаза.

- Будем последовательны, - продолжал Антуан. - Упорядочивать войну, пытаться ее ограничить, организовать (гуманизировать, как теперь говорится), безапелляционно заявлять: 'То-то и то-то варварство! То-то и то-то аморально!' - значит, предполагать, что существует какой-то иной способ ведения войны... Какой-то вполне цивилизованный способ. Вполне моральный!

Он замолк и взглянул на Женни, желая проверить, какое впечатление произвели на нее эти слова. Но она стояла, склонившись над Жан-Полем, и поила его молоком.

- Тот или иной способ убивать может быть более или менее жестоким, продолжал он, - может применяться чаще одной стороной, чем другой, но разве в этом чудовищность войны?

Женни поставила на стол чашку таким резким движением, что чуть не опрокинула ее.

- Чудовищно другое, - сказала она, стискивая зубы. - Чудовищна пассивность народов! Ведь их миллионы! Они - сила! Всякая война зависит только от их согласия или от их отказа! Чего же они ждут? Им достаточно было сказать 'нет!' - и мир, которого они требуют, тотчас же стал бы реальностью.

Даниэль медленно поднял веки и кинул на Женни короткий, загадочный взгляд.

Воцарилось молчание.

Антуан не спеша закончил свою мысль:

- Чудовищно не то или другое, чудовищна сама война!

Несколько минут никто не решался заговорить.

'Люди требуют мира, - повторял про себя Антуан слова Женни. - Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным... Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков - это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу... В основе всякого пацифизма лежит следующий постулат: вера в нравственный прогресс человека. Я лично верю в это, или, иными словами, чувством мне необходимо верить в это; я не могу принять мысль, будто человеческое сознание не способно совершенствоваться, и совершенствоваться бесконечно. Я должен верить, что человечество сумеет когда- нибудь утвердить порядок и братство во всей планете... Но для того, чтобы произвести эту революцию, недостаточно доброй воли или мученичества отдельных мудрецов. Нужны века, быть может, тысячелетия эволюции... (Чего подлинно великого можно ожидать от человека двадцатого столетия?) И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира'.

Антуан заметил вдруг, что все за столом молчат. Атмосфера стала напряженной, предгрозовой. Он пожалел, что вызвал эту внезапную бурю, и решил переменить разговор.

Он повернулся к Даниэлю:

- А как ваш друг, помните, такой странный тип... Кажется, пастор, да вы знаете... Что с ним?

- Пастор Грегори?

При этом имени глаза всех присутствующих загорелись лукавым огоньком.

Николь сказала нарочито грустным голосом, который никак не вязался с веселым выражением ее лица:

- Тетя Тереза так беспокоится о нем: с самой пасхи он в санатории в Аркашоне...

- Судя по последним письмам, он плох, даже, кажется, не встает с постели, - добавил Даниэль.

Женни заметила, что пастор находился на фронте с первого дня войны.

Потом разговор снова оборвался.

Чтобы прервать молчание, Антуан спросил:

- Он пошел добровольцем?

- Во всяком случае, - уточнил Даниэль, - он рвался туда всеми силами. Но не подходил ни по возрасту, ни по состоянию здоровья. Тогда он вступил в американский санитарный отряд. Он пробыл на английском фронте самое ужасное время, зиму семнадцатого года... Переносил раненых... Не вылезал из бронхитов. Начал харкать кровью. Пришлось его эвакуировать чуть ли не силой. Но было слишком поздно.

- Последний раз мы видели его в шестнадцатом году, он приезжал к нам во время отпуска, - сказала Женни.

- Уже тогда он был неузнаваем... - вставила Николь. - Прямо привидение. Длинная борода, как у Толстого... Или как у волшебника из сказки!

- И он по-прежнему отказывался применять лекарства? И пользовал больных только заклинаниями? - насмешливо спросил Антуан.

Николь расхохоталась:

- Да, да... Держал по этому поводу безумные речи. Он целых два года перевозил умирающих на маленькой санитарной машине, что не мешало ему преспокойно твердить: смерти не существует.

- Николь! - окликнула ее Жиз. Она страдала от того, что Николь высмеивала пастора в присутствии Антуана.

- Впрочем, он и слово 'смерть' никогда не произносит, - продолжала Николь. - Он говорит 'иллюзия смерти'...

- А в последнем письме к маме, - подхватил, улыбаясь, Даниэль, - он написал удивительную фразу: 'Скоро мое существование будет продолжаться в полях невидимых'.

Жиз с упреком взглянула на Антуана!

- Не смейся, Антуан... Пусть он смешной, все-таки это святой человек...

- Ну что ж, может быть, он и святой, - согласился Антуан. - Но каково было несчастным томми, которые попадали в его святые лапы. Никому не пожелаю такого санитара!

Обед пришел к концу.

Женни сняла Жан-Поля со стульчика и встала сама. Остальные последовали ее примеру и перешли в гостиную. Но Женни не осталась с ними: было уже поздно, и она торопилась уложить сына.

Жиз устроилась в глубине комнаты на низеньком стульчике и начала молча вязать; отбывавшим из госпиталя на фронт солдатам она вручала, как подорожную, пару носков собственной вязки. Даниэль взял с