прежде могло показаться скандальным, сейчас, когда происходит всеобщая переоценка ценностей, принимается много проще'.

- И ты думал побывать в Париже и не посмотреть нашего малыша? - с упреком вздохнула Жиз. - Женни будет в отчаянии. - А ты никому ничего не говори, глупышка.

- Нет, - ответила Жиз странно серьезным тоном и вдруг потупилась. - От Женни я ничего не желаю скрывать и не буду.

Антуан удивленно взглянул на нее и промолчал.

- Ты думаешь, тебе продлят отпуск? - снова приступила она.

- Попытаюсь.

- А как?

Он продолжал сочинять:

- Попрошу Рюмеля позвонить в военное учреждение, от которого это зависит.

- Рюмель... - повторила задумчиво Жиз.

- Все равно я хотел заехать к нему сегодня, Я ни разу не видел его с тех пор, как... Хочу поблагодарить его за хлопоты по нашему делу.

Первый раз в течение этого дня разговор коснулся смерти Жака. Лицо Жиз вдруг передернулось, на смуглой коже выступили пятна.

(Осенью 1914 года она долго не хотела верить, что Жак умер. Упорное молчание Жака, сообщение его женевских друзей о его исчезновении, печальная уверенность Женни, Антуана - ничто не могло ее переубедить. 'Он просто воспользовался тем, что сейчас война, и снова убежал, - упрямо думала она. Он опять вернется к нам'. И, молясь за упокой его души, продолжала ждать живого Жака. В это-то время она и привязалась к Женни. Привязалась сначала не без расчета, даже несколько неприглядного: 'Когда Жак вернется, он увидит, что мы дружим; я останусь при них третьей. И, может быть, он будет мне благодарен за то, что я заботилась о Женни во время его отсутствия...' Когда от Рюмеля стало известно о сгоревшем аэроплане, когда она своими глазами прочла копию официального донесения, ей пришлось признать очевидность случившегося. Но в глубине сердца неясное предчувствие говорило, что это еще не вся правда. Даже теперь бывали мгновения, когда она думала: 'А вдруг?').

Жиз снова наклонила голову, чтобы не встречаться взглядом с Антуаном; несколько мгновений она сидела молча, с трудом удерживая слезы, будто что-то внезапно оборвалось в ней. Наконец, чтобы не разрыдаться, она стремительно поднялась с места и пошла в буфетную.

'Как она раздалась, - подумал Антуан, следя за ней глазами и досадуя, что невольно ее огорчил. - Бедра! Грудь! По фигуре ей можно дать на десять больше, лет тридцать, по крайней мере!'

Он вытащил из кармана ожерелье. Маленькие, пахнувшие мускусом зернышки сизо-свинцового оттенка, величиной с вишневую косточку, чередовались с бусинами старого янтаря, и формой и цветом напоминавшими мирабель. Такая же темноватая желтизна, чуть прозрачная, чуть тусклая - желтизна перезревшей мирабели. Машинальным движением он вертел ожерелье между пальцами, янтарь теплел, и Антуану казалось, будто он только что снял ожерелье с шеи Рашели.

Когда вошла Жиз с блюдом клубники, вся горечь печали еще так ясно читалась на ее лице, что Антуан почувствовал волнение. Пока она ставила блюдо на стол, он молча погладил ее смуглую руку, перехваченную у запястья серебряным браслетом. Жиз вздрогнула; ресницы ее затрепетали... Избегая его взгляда, она села на место, и две крупные слезы выступили на ее глазах. Потом, не скрывая больше своего горя, она повернулась к Антуану со смущенной улыбкой и несколько мгновений молчала.

- Какая я глупая, - вздохнула она наконец. И стала чинно посыпать клубнику сахаром. Но тут же поставила сахарницу на стол и резко выпрямилась. - Знаешь, отчего я больше всего страдаю, Антуан? Никто вокруг меня не произносит его имени... Женни не перестает думать о нем, я это знаю, чувствую; она и маленького так горячо любит потому, что он сын Жака... И Жак всегда с нами, любовь, которую я питаю к Женни, рождена памятью о Жаке. А разве она стала бы относиться ко мне так нежно, разве стала бы обращаться со мной, как с сестрой, не будь этого? Но никогда, никогда Женни не говорит со мной о нем, будто нами обеими владеет какая-то тайна, связывает нас навсегда, и мы никогда не напоминаем о ней ни словом. Но меня это гнетет, Антуан... Я сейчас тебе скажу, - продолжала она, почти задыхаясь. - Она гордая, Женни, с ней нелегко. Она... Я ее хорошо теперь знаю!.. Я ее люблю, я жизнь бы отдала за нее и за малыша! Но я страдаю. Страдаю оттого, что она такая замкнутая, такая... не знаю, как и сказать... Видишь ли, я думаю, что она мучается мыслью, что Жака все, кроме нее, недооценивали. Воображает, будто лишь она одна его понимала! И во что бы то ни стало, всеми силами души цепляется за то, что была единственной. Вот почему она не желает ни с кем о нем говорить. Особенно со мной! И все же... Все же...

Крупные слезы катились по щекам Жиз, хотя лицо ее, внезапно постаревшее, уже не выражало печали, а только страсть, гнев, еще что-то дикарское, чего Антуан не мог постичь. Он задумался. Он был удивлен: никак он не предполагал, что Женни и Жиз могут сойтись так близко.

- Не знаю, известно ли ей... о моих чувствах к Жаку, - продолжала Жиз тише, но голос ее по- прежнему прерывался. - А мне так хотелось бы поговорить о ней об этом в открытую! Мне нечего от нее скрывать... Мне так хотелось бы, чтобы она знала все! Даже о том знала, что если я ее тогда ненавидела - да, да, страстно ненавидела, то сейчас - все перевернулось; с тех пор как Жак умер, все мои чувства к нему (ее загоревшиеся глаза чуть ли не гипнотизировали) я перенесла на нее, на их ребенка!

Антуан уже почти перестал слушать, он видел только вздрагивающие темные веки Жиз, длинные ресницы, которые медленно подымались и опускались, то открывая, то приглушая сверкание зрачков, подобно мигающему свету маяка. Он подпер щеку рукой и с наслаждением вдыхал аромат, который шел от его пальцев, все еще пропитанных благовонием мускуса.

- Теперь они двое - вся моя семья, - снова заговорила Жиз, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной. - Женни обещала мне, что не оставит меня никогда...

'Если бы я предложил, согласилась бы она поселиться со мной?' - подумал Антуан.

- Да, обещала. И, что бы ни случилось в дальнейшем, это облегчает мне жизнь, помогает мириться с будущим, понимаешь? Для меня на свете не существует теперь никого, кроме нее и вашего маленького!

'Нет, не согласится', - решил он. Однако он с удивлением улавливал в звуках ее дрожащего голоса какие-то диссонирующие ноты, говорившие о многом... 'Как много странного, - думалось ему, - в этой близости двух женских сердец, двух вдовьих сердец! Нежность, конечно. Но и наверняка ревность. И не без ядовитой примеси ненависти. И все это образует ту буйную мешанину, которая дьявольски похожа на любовь'.

Жиз продолжала говорить; но теперь уже этот неудержимый монолог-жалоба облегчал ей сердце.

- Какое удивительное существо Женни... Благородная, деятельная... Чудесная! Но как она сурова со всеми. Сурова, даже несправедлива к Даниэлю... И ко мне тоже, я это чувствую... О, она имеет на это право, я ведь ничто по сравнению с ней! Но не всегда же она права. Она в ослеплении, она верит только себе, не допускает и мысли, что кто-нибудь может думать по-иному, чем она... А ведь я ничего не требую особенного! Если она не хочет, чтобы Жан-Поль рос в вере своего отца, пусть так, я не в силах ее переубедить... Но пусть она хотя бы окрестит его у пастора! - Взгляд Жиз стал жестоким; и так же, как некогда Мадемуазель, она упрямо покачала головой, наморщив выпуклый лоб и непримиримо стиснув губы. - А ты как считаешь? - воскликнула она, вдруг повернувшись к Антуану. - Пусть делает из него протестанта, если хочет! Но пусть не воспитывает сына Жака, как какую-нибудь собачонку!

Антуан сделал уклончивый жест.

- Ты не знаешь нашего малыша, - продолжала Жиз. - Это натура страстная, ему будет нужна вера!.. - Она вздохнула и вдруг добавила уже другим, страдальческим тоном: - Совсем как Жак! Ничего не случилось бы, если бы Жак не утратил веры! - И снова лицо ее, удивительно подвижное, преобразилось, смягчилось, и восхищенная улыбка все ярче светилась в ее глазах. - Он так похож на Жака, наш мальчик! Такой же темно-рыжий, как и Жак! Его глаза, его руки! И в три года - такой своевольный! Такой норовистый, а иногда хитрый. В голосе ее не осталось и следа прежней злобы. Она рассмеялась от всего сердца. - Он зовет меня 'тетя Жи'.

- Ты говоришь, своевольный?