признаний; я и так верила в истинность нашей любви, — однако невольно расплакалась от радости.
Вскоре ты нашел постоянную работу, которая пошла тебе на пользу. Здоровье твое окрепло, работа с камнем нравилась. А я делала книги, руководила работниками и продолжала перевод «Ада». Мы часто заговаривали о переезде в дом побольше, но как-то так и не собрались. Нам нравилось жить тут, нравились наши друзья… пожалуй, и еврейский район тоже очень подходил нам, изгоям. Может, мы просто выдумали себе этот большой дом, когда захотели помечтать. Только одно могло бы сделать нас еще счастливее… а потом и это тоже получилось!
После долгих бесплодных лет я, наконец понесла. В жизни у меня не было момента радостней, чем тот миг, когда я сказала тебе об этом и увидела выражение твоего лица: ни тени страха и сомнений — лишь чудесное ожидание. Ты побежал рассказывать новости всем своим друзьям-каменщикам, а вернувшись, крепко обнял меня и принялся рассуждать, как хорошо иметь девочку, а не мальчика, или мальчика, а не девочку.
Через некоторое время мы пошли на рынок за овощами и увидели, как группа молодых людей напала на торговца, прицепившись к какой-то мелочи. Одежда у нападавших была грязная, вид самоуверенный и наглый — такой свойствен только самодовольным юнцам. Чуть в стороне за ссорой наблюдал человек постарше — смотрел пресыщено, как будто в сотый раз, на дурацкую выходку, но понимал, что вмешиваться толку нет.
Мне показалось, я его уже где-то видела, однако никак не могла припомнить имя… Я взяла тебя под руку и указала на незнакомца. Может, ты его знаешь? Ты выронил охапку овощей, побледнел, изменился в лице. И едва нашел в себе силы выдавить имя… Неужели он тебе знаком?..
Глава 24
Едва проснувшись поутру первого ноября, Марианн Энгел тут же направилась в подвал, не обращая внимания на похмелье после празднования Хэллоуина. За следующие два дня последняя полузаконченная статуя — испуганный лев-мартышка — получила лапы.
Доделав фигуру, Марианн Энгел улеглась на новую каменную глыбу и проспала двенадцать часов, а потом с головой окунулась в работу над новой химерой. Все это время я провел наверху, в одиночестве, вспоминая призраков, которых не мог видеть.
На изготовление очередного гоблина (человечья голова на искореженном птичьем теле) ушло семьдесят два часа. Лишь потом Марианн Энгел поднялась из подвала, смыла с себя грязь и пот и стала жадно хватать куски из холодильника. Я думал, что она, как обычно, укроется в спальне и будет отдыхать — но нет, она тут же вернулась вниз и растянулась на другой глыбе. Так, поглощая каменные сны, провела она еще семьдесят с чем-то часов, в рабстве у очередного просителя. В итоге из камня была извлечена бородавчатая жаба с распахнутым в крике орлиным клювом.
Марианн Энгел легла в кровать, собираясь хорошенько выспаться, но десять часов спустя снова была на кухне — вылила целый кофейник кофе и съела с фунт бекона. (Ей разрешалось есть мясо в промежутках между активной резьбой.) Как только тарелка опустела, она направилась к ступенькам в подвал.
— Еще одна зовет.
Я спросил, как же она сможет спать на камне, выпив столько кофе, но она ответила, что спать не нужно.
— Эта уже говорила со мной, пока я работала над жабой.
Шла еще только вторая неделя ноября, а Марианн Энгел уже начинала третью за месяц горгулью. Такая производительность тревожила уже сама по себе; вдобавок поменялась и манера работы. Марианн Энгел впадала в такое неистовство, какого я еще не видел даже в самую жаркую ее страду. Пот заливал ее тело, чертил узоры в каменной пыли; ей даже пришлось распахнуть массивные дубовые двери, чтоб впустить в подвал прохладный осенний воздух. Она никогда не гасила сотни красных свечей, и их пламя трепетало на ветру, напоминая вальс пшеницы в полях.
Инструменты летали в воздухе, и я невольно представлял, как фермер жнет пшеницу в отчаянной попытке обогнать надвигающуюся зиму.
Была закончена третья статуя, и Марианн Энгел тут же погрузилась в работу над следующей.
Удары молотка были такие настойчивые, что всякий раз в перерывах дом как будто пустел. Иногда этот шум (молотка, а не редкие минуты тишины) даже гнал меня прочь из дома. Я никогда не уходил далеко, обычно просто прятался за углом крепости и рассматривал прихожан церкви Святого Романа. Отец Шенаган радушно провожал их до крыльца, приглашал непременно заходить на следующей неделе. Все обещали, что придут, и многие даже приходили.
Шенаган казался вполне честным малым, насколько это возможно у священников, хотя, должен признать, я едва ли могу считаться беспристрастным наблюдателем. Я всегда испытывал этакое странное притяжение-отвращение к людям в форме; в силу презрения к институциям, которые эти люди представляют, мне хотелось бы презирать их самих. Впрочем, слишком часто выясняется, что ненавижу я не человека — только форму.
Воображаю естественный порыв читателей увязать мой атеизм с травмирующим прежним опытом: утратой родных в раннем детстве, пристрастием к наркотикам, карьерой порнографа, несчастным случаем и страшными ожогами. Подобные предположения ошибочны.
Нет логических причин для веры в Бога. Конечно, есть эмоциональные доводы, однако я не способен верить, что ничто — это нечто, просто ради сомнительного спокойствия. Я не больше способен верить в Бога, чем в невидимую обезьяну, живущую у меня в заднице; впрочем, я готов поверить и в то и в другое, если получу надлежащие доказательства. Вот в чем корень проблемы для атеистов: невозможно доказать несуществование чего-то, и, тем не менее, теисты склонны перекладывать это бремя доказывания на нас. «Отсутствие доказательства не является доказательством отсутствия», — самодовольно твердят они. Что ж, вполне справедливо. Но ведь нужно-то всего одно огромное, пылающее в небе распятие, обезьяна в заднице, и, чтобы весь мир его увидел. А как тебе змея в позвоночнике? И тогда я поверю, что Бог существует.
Марианн Энгел появилась наверху — попросила, чтобы я купил растворимый кофе. Мне это показалось странным, ведь кофемашина в подвале варила кофе из обычных молотых зерен, но, поскольку жили мы именно на ее деньги, я едва ли мог отказаться.
Едва я вернулся с кофе, она вырвала у меня из рук банку, подхватила ложку и поспешила назад, в мастерскую. Я замешкался, убеждая себя, что не может же она и впрямь… а потом глянул вниз с самой верхней ступеньки и убедился, что все так и есть.
Она запихивала себе в рот растворимый кофе, а в промежутках затягивалась сигаретой и чавкала кофейным порошком, как бейсболист — жевательным табаком. И запивала все это сваренным кофе из большущей кружки.
Позвонили в дверь.
Большинство людей, заслышав звонок, просто открывают; в моем случае все сложнее. Для меня это испытание воли. А вдруг там девица-скаут с печеньем? А вдруг от одного лишь взгляда на меня она описается и хлопнется в обморок? Как потом объяснять, откуда на крыльце у нас взялась девчонка без сознания и вся в моче? Вспомните мою внешность — одного такого случая хватит, чтобы наши добропорядочные горожане запалили факелы и погнали уродца вон из города. Я решил рискнуть и встретить опасность лицом к лицу, даже если это окажется юная барышня-скаут. Открыв же дверь, увидел мужчину и женщину средних лет — пожалуй, мужа и жену, в хорошей одежде. Женщина отшатнулась от меня, как Носферату от солнца. (Мне иногда нравится примерить роль чудовища на кого-нибудь еще.) Мужчина инстинктивно шагнул вперед и загородил рукой свою жену-вампиршу. Клыки прятались за сжатыми
