мастерством. Рукопись была не только очень красиво сделана, но и сам перевод отличался качеством, превосходя большинство, если не все современные переводы. Однако самым странным было четвертое наблюдение; физические параметры рукописи — пергамент, чернила, написание букв и т. д. — указывали, что книга была произведена в Германии, где-то на Рейне, быть может, даже в первой половине четырнадцатого века. А если так — хотя подобное едва ли возможно, — значит, рукопись появилась на свет на несколько веков раньше любого другого известного немецкого перевода «Ада»!
— Вы же понимаете, я наверняка ошибаюсь, — дрожащим голосом бормотал он. — Наверняка! Если только… если…
Германист попросил разрешения с помощью радиоуглеродного анализа определить возраст пергамента и чернил. Я согласился, и на лице его отразилось такое абсолютное счастье, что я испугался, как бы эксперт не хлопнулся в обморок.
— Danke, dankeschon, ich danke Ihnen vielmals![15]
В результате анализа пергамент удалось датировать примерно 1335 годом плюс-минус двадцать лет; эмоции германиста просто зашкаливали.
— Это открытие настолько важнее всего… всего, что я… — От восторга ему не хватало слов, он буквально задыхался, обнаружив перевод, созданный в первые же десятилетия после того, как Данте написал свой «Ад» на итальянском. Я подумал, дальнейшие исследования вреда не принесут, и даже слегка подтолкнул германиста в определенном направлении: намекнул, что хорошо бы уделить внимание Энгельталю и его скрипторию. У эксперта снова начался тик. Он сразу погрузился в работу.
Германист связался со мной несколько недель спустя. Кажется, успел окончательно принять тот факт, что изучает невозможный документ. Да, подтвердил он, о том, что рукопись из Энгельталя, говорят многие признаки. Да, манера письма с высокой долей вероятности указывает на определенную книжницу, работа которой пользовалась широкой известностью приблизительно в 1310–1325 годах. Честно сказать, книжница эта всегда была своеобразной загадкой для исследователей мистицизма в Германии: она оставила свои литературные «отпечатки пальцев» на огромном количестве документов, превосходила талантом всех современников, однако имя ее нигде не значится. Подобная тайна могла сохраниться в то время лишь объединенными усилиями настоятельницы и главной книжницы монастыря. Но поскольку Энгельталь гордился собственной литературной репутацией, главный вопрос заключается в следующем: почему же именно работа этой монахини требовала такой секретности?
Германист рассказывал мне все это, а у самого усы буквально дрожали от восторга. Впрочем, он признал, что несколько фактов противоречат энгельтальской гипотезе. Пергамент отличается качеством от прочих монастырских свитков, у чернил как будто иной химический состав. Эксперт объяснил, что манера письма указывала на Энгельталь, а физические свойства рукописи — нет. И — нужно ли добавлять? — Энгельталь почти наверняка не имеет ничего общего с великим произведением Данте.
— Не их матерьяльчик, если вы понимаете, о чем я! Оригинал не просто был написан на итальянском, для своего времени он считался настоящим богохульством…
Эксперт спросил меня, почти робко, не будет ли других подсказок. Отчего же нет, будут, Я намекнул, что стоит временно отвлечься от Энгельталя и обратить внимание на город Майнц, особенно на книги, созданные частным образом примерно с середины 1320-х годов. Я добавил, что книжница, вероятно, работала под именем Марианн. От этой новой информации у германиста поползли глаза на лоб; он умолял меня объяснить, откуда я беру такие необычные указания. Я сослался на внезапное озарение.
Он провел почти месяц в поисках пергаментов по моим наводкам. Часто звонил — иногда рассказывал о новых достижениях, но главным образом жаловался, как мешает исследованиям наш договор о неразглашении.
— Вы хоть представляете, как сложно запросить подобные документы, если я не объясняю, для чего? Думаете, можно просто заявиться в библиотеку и заказать книги четырнадцатого века?
Он явно был готов привлечь коллег, пускай без моего согласия, и я заявил, что исследование закончено. Он едва не вмазал мне по лицу, но сдержался и стал страстно умолять:
— Одно из величайших открытий в истории палеографии!.. Какие последствия!.. Ломает все наши представления о немецких переводах!..
Я упорствовал. Тогда германист поменял тактику. Стал просить об отсрочке на несколько дней и, клянусь, поедал меня глазами. Я и этого не разрешил — ведь эксперт успел бы сделать качественную копию с оригинала. Я потребовал немедленно вернуть рукопись, а германист стал угрожать, что все обнародует.
— Законы, договор — ничто! Ведь это дар для всей литературы!
Я заметил, что подобные чувства заслуживают всяческого уважения, но тем не менее засужу и разорю его до нитки, если он проговорится хоть единым словом. Данте следовало бы добавить лишний круг в своем Аду для «книгоненавистников» вроде меня, парировал он.
В попытке хоть чуть-чуть утешить самолюбие эксперта я уверил его: если однажды решу показать миру этот немецкий перевод «Ада», непременно сошлюсь на его исследования. И даже предложу ему самому опубликовать свои находки, чтобы ни коим образом не лишить его ни капли академического признания. Но германист меня немало удивил.
— Какое мне дело до вашего признания?! Открытие огромной важности, его нельзя замалчивать!
Я до сегодняшнего дня не решил, как поступлю с экземплярами Inferno, которые оставила мне Марианн Энгел. Иногда, под влиянием минутного каприза, говорю себе, что итальянский список унесу в могилу — на случай если снова повстречаю там Франческо Корселлини. Тогда и верну ему отцовскую книгу.
У меня по-прежнему искусственные пальцы на ногах, от имплантатов на руках я отказался: пальцы на ногах — для равновесия, на руках же — только для тщеславия. И вообще, у меня такое тело, что делать протезы для пальцев — все равно, что фары на разбитой машине менять.
Внешность мою можно немного улучшить, небольшими хирургическими или косметическими операциями попытаться сгладить самые резкие черты. Пластический хирург предложил восстановить уши — пересадить хрящи или сделать ушные протезы, имитирующие настоящие уши.
Но, как и искусственные пальцы, псевдоуши не несут функциональной нагрузки: ни хрящи, ни пластика не вернут мне слух. Врачи предполагали, что я почувствую себя лучше, человечнее, что ли, потому что буду выглядеть «нормальнее», но я, когда примерил протезы, стал похож на картошку-переростка. До фаллопластики — хирургического восстановления пениса — у меня просто руки не дошли. Может, потом когда-нибудь, а пока операций с меня довольно. Устал. Недавно просто заявил доктору Эдвардс:
— Хватит.
— Понимаю, — отозвалась она.
А потом на лице Нэн мелькнуло знакомое выражение. Я понял: она прикидывает, что лучше — сказать правду, соврать или промолчать? Как всегда, она выбрала правду.
— Вы когда-то спрашивали, почему я захотела работать в ожоговом отделении. Я вам кое-что покажу, чего не показывала ни одному пациенту.
Она распахнула свой белый халат, закатала рубашку. Под ней обнаружился огромный рубец, по всей правой половине туловища.
— Мне тогда было всего четыре года. Опрокинула кастрюлю с кипятком. Мы такие, как есть, из-за наших шрамов. — И с этим вышла из кабинета.
В общем, вместо головы у меня покореженная пустыня. Кожа на затылке — как бесплодные поля после урагана, в кучах слежавшейся грязи. Цвета неуловимо меняются, оттенки красного переходят в коричневое. Все сухо и чахло, как будто кожа долгие годы ждала дождя. На взборожденной поверхности черепа выбилось лишь несколько клочков щетины — словно водоросли, забывшие погибнуть от засухи.
Лицо — как выжженное жнивье. Губы, некогда такие пухлые, переродились в обезвоженных червей. В медицине есть такой термин, «микростома», — но рот от этого краше не станет.
И все равно лучше эти губы, чем прежние, которые были до того, как я сказал Марианн Энгел, что люблю ее.
До огня мой позвоночник был крепок; после огня вместо него появилась змея. Теперь змеи нет и я заново открываю для себя свой остов… Неплохое начало. Правая нога унизана металлом; спицы выпирают
