Вот я вижу богоматерь, вы католики?

— Так точно, ваша светлость, — повторил старик, кланяясь, — католики, и я и старуха.

Курцер не сводил с него глаз. Лицо у старика было встревоженное, но не видно было, чтобы он особенно трусил.

— И больше с вами никого нет? — Курцер всё оглядывал стены, стараясь выхватить какой-нибудь характерный предмет, который бы говорил о присутствии третьего лица, и не мог. Швейцарские виды, статуя мадонны, распятие да две немецкие пивные кружки — вот и всё, что было в комнате. Сына у вас нет?

— Не видим его пятый год, — ответила старуха, — даже где он, и то не знаем. Говорят, что живёт где-то в городе Париже, а правда, нет — так и не знаем. Прислал года два тому назад карточку — он в автомобиле за шофёра, и больше от него ничего нет. Вот, не угодно ли взглянуть, ваша светлость?

Она выдвинула ящик комода и вытащила оттуда кипу разноцветных конвертов, перевязанных зелёной ленточкой. Руки у неё тряслись. Приговаривая что-то, она стала их распутывать.

— Не надо, не надо! — брезгливо поморщился Курцер. — Что там! А вот скажите мне...

— Ещё живёт со мной внучка, да сегодня ушла к подруге.

— Да, — вдруг вспомнил Курцер, — давайте сюда эту Лорелею.

Он стал успокаиваться, но ему, видавшему всякие виды, неприятно было уже и то, что он хотя на минуту потерял самообладание, — и всё оттого, что заболел. И верно, он болел — во рту становилось всё слаще, всё сильнее пахло замазкой.

Он наклонился и сплюнул прямо на пол.

Ну зачем он заехал сюда? Что ему здесь было нужно? Разве это его дело? На то есть гестапо и Гарднер, а вот теперь распутывайся с этими стариками и дезертирами. Рыжая девка ещё приплелась к чему-то, с ней возись ещё...

Её привели, и она стала, заложив руки назад. Он украдкой посмотрел на старуху. Пригорбившись, стояла она и качала головой. Нет, это не её внучка. Чёрт знает, кто она такая вообще!

Он окинул девушку молниеносным изучающим взглядом с головы до ног. Она выглядела очень помятой. Платье было всё в рыжих пятнах, рукава кофточки порваны в клочья, выше левой коленки багровел изрядный синяк, потому она и припадала на одну ногу.

— Что у вас с ногой? — спросил Курцер, скользнув взглядом по её сильным плечам, нежному лицу, смуглому, с каким-то непередаваемым, чуть лиловатым оттенком, особенно около глаз и губ, растрёпанным волосам, очень нежным и пушистым, наверное, похожим на морскую траву, и прищурился, соображая.

«Здешняя женщина! — подумал он. — Вот ведь они какие! Нет, не похожа на крестьянку!»

Девушка стояла, неприятно и прямо смотря ему в лицо, и от этого ему стало особенно не по себе.

— Так что же у вас с ногой? — спросил он.

— Набросились ваши солдаты, — она сделала подчёркнуто резкий жест в сторону окна, — повалили меня лицом на землю, и один сапогом начал бить меня по ногам.

— Зря! — осуждающе и солидно покачал головой Курцер, продолжая рассматривать её красивую, точно вылитую из воска голову, чем-то напоминающую головку змеи. — Очень зря, этого уж никак не одобришь.

— Скажите это вашим молодцам, — резко сказала девушка и перенесла тяжесть тела на здоровую ногу.

— Нет, нет, это я вам говорю, а не солдатам, — мягко улыбнулся Курцер. — Если бы вы, когда их увидели, не побежали, а остались на месте и по-человечески объяснили, кто вы, куда идёте и зачем, то, во-первых, были бы избавлены от побоев, а потом, возможно, я и вообще не имел бы чести разговаривать с вами. Ну, ладно. Кто же вы такая?

— Я шла в город, — ответила девушка.

— Так. Отлично. Откуда же вы шли? — спросил Курцер и вынул зажигалку.

— Я была у своей тётки, за пять вёрст отсюда, и торопилась на фабрику.

— Вы работаете на фабрике? — спросил Курцер и вздрогнул.

Кого же, в самом деле, она ему напоминала? А она кого-то напоминала, и сходство это было почти пугающее.

— Я работаю укладчицей на шоколадной фабрике, — коротко ответила девушка.

«Пожалуй, что и так, — подумал Курцер. — Что ж, девушка чистая, опрятная и миловидная. Такие особенно уживаются на кондитерских фабриках».

— Но у вас есть, конечно, документ о праве беспрепятственного передвижения в этой зоне?

— Я живу в городе, — ответила девушка, чуть помедлив, — и поэтому...

— Ай-ай-ай! — солидно покачал головой Курцер. — Как же так, как же так, дорогая? Вы же отлично знаете, где вы и в какое время живёте. И вот вдруг пускаетесь в такую длинную дорогу даже без документа... Ну что сейчас мне с вами делать? Вы подлежите военному закону о подозрительных, захваченных в зоне военных действий с оружием в руках.

Как подняла она на него брови!

— Потому что мимо вас, — твёрдо и спокойно сказал Курцер, — пробежал человек, который стрелял в мой автомобиль и был убит на месте, возможно, что и другие пробежали тоже мимо вас и скрылись. Вот об этом обстоятельстве мне и хотелось бы поговорить с вами. Вы сидели в кустах, отдыхали, говорите вы, — значит, вы не могли не видеть, что происходит. Что же именно происходило? Кто стрелял? Сколько их было? Это я и просил бы вас мне прояснить.

Девушка молчала. Курцер подбросил зажигалку, поймал её и снова спрятал в карман.

— Это и расскажите мне, — повторил он упорно и ласково.

Он смотрел на девушку, не отрываясь, ясным, пристальным и точным взглядом. Он улыбался, и от этой улыбки и ещё больше от этого пристального, ласкового взгляда девушку вдруг передёрнуло быстрой дрожью. Она вздохнула и на секунду опустила веки. Это была именно та секунда, когда Курцер твёрдо и ясно понял, что она всё видела и всё знает. Он тоже опустил веки и целую минуту просидел неподвижно, соображая. «Знает, безусловно, знает всё, а если не всё, то, во всяком случае, очень многое».

— Ну? — спросил он, улыбаясь.

Девушка открыла рот, чтобы что-то сказать, быстро вздохнула, но только встряхнула головой и ничего не сказала.

— Значит, так, — спокойно и загадочно протянул Курцер, встал с места, и вдруг его затрясло. — Альфред! Забрать эту потаскуху! Немедленно! — заорал он вдруг неожиданно для себя и ударил кулаком по столу. — А если она не будет ничего рассказывать...

Он рванулся к ней, всё это происходило как-то помимо его воли и участия, но уже не мог сдержать себя, даже если бы хотел, и для чего-то рванул её за ворот. Девушка пошатнулась и схватилась за стену, Курцер рванул ещё... — сверкнуло голое плечо и ниже матово-голубая припухлость кожи. Тут он только опомнился. Отшатнулся, встряхнул руку, как будто отбрасывая что-то липкое, и отошёл в сторону. И тут неожиданно кто-то в кулак схватил его сердце и сдавил несколько раз. Он сразу же сел. Стало тоскливо, одиноко и скучно. Комната выцвела и потухла. Он взглянул на старика и старуху, в ужасе теснящихся около постели. Увидел жёлтые лица, каменное распятие и веночки бессмертников, пивную кружку и чуть не закричал от боли и тоски. «Да, я не Гарднер, — подумал он с завистью. — Как всё-таки легко живётся этим болванам на свете!»

Он поднял голову и посмотрел на девушку. Около неё уже суетилось несколько солдат, которые плохо понимали, чего хочет Курцер и что им надлежит делать с арестованной.

Курцер вернулся к столу, сел и положил на него руки. Пальцы его заметно, чётко дрожали.

— Так вот, милая моя, — сказал он с сухой, сдержанной злобой, значит, так мы с вами и договоримся...

Девушка смотрела на него молча, изучающе, неподвижно. И, глядя на её презрительно прищуренные и, как теперь он понял, косо прорезанные, кошачьи глаза, он вдруг сразу понял, отчего он волнуется и кого она ему напоминала. Это пришло к нему сразу, как озарение, как понимание всего случившегося и как оценка своей роли и предстоящего конца, и это было так страшно, что он дрогнул и побледнел.

— Стерва! — сказал он ошалело и тупо, чувствуя, как от этого у него холодеют концы пальцев и начинает ломить под ногтями, будто он заглянул в глубокий овраг. — Взять её, да и...