Отец весело и быстро повернулся к нему.

— Ба, Ланэ! — сказал он. — Вот позабыл-то! Вы просили у меня тему для докторской диссертации. Сейчас она пришла мне в голову. Берите карандаш и пишите: «Европейский подвид синантропа на территории Германии».

Ланэ недовольно поморщился:

— Вот видите, профессор, — сказал он, — как вы отстаёте от жизни! Ваша тема уже устарела. Во- первых, этот синантроп, как вы остроумно выразились, уже давно перешагнул границу Германии и теперь спешно доглатывает остатки Европы — это раз. Во-вторых, он является к нам не с дубиной, как подобает синантропу, а во всеоружии техники уничтожения. У него в руках автоматы, радио, зенитные орудия, магнитные мины и удушливые газы. Он сметает с лица земли наши города, даже не дотрагиваясь до них. Он превращает в огонь, дым и пепел целые области, даже не видя их. И неужели вы, господа, до такой степени слепы, что можете говорить чёрт знает о чём и о ком, когда петля уже накинута на наше горло?! Видите ли, Ганку очень возмущает, что какой-то там осёл написал дурацкую книгу о том, что Гёте отравил Шиллера. Ну и чёрт с ними! Бумага-то всё терпит, — отравил и отравил, — не наше это совсем дело! А вот что всех нас скоро перетравят, об этом вы, господа, подумали? Нет ведь? Нет! — И он откинулся на спинку кресла, глядя на отца зло и выжидающе.

Отец посмотрел на него в некотором замешательстве.

Ланэ был всегда медлителен, сдержан и не любил лишних слов, нужны были особые обстоятельства, чтобы вывести его из себя. Правда, они и были сейчас налицо. В одном, по крайней мере, он был неоспоримо прав: петля была уже наброшена на шею, и кто знает, когда она должна была затянуться!..

— Ну, — сказал отец, — предположим, что вы правы, но что же вы предложите делать? — Он развёл руками. — Знаете, есть положения, которые...

— Послушайте, — сказал Ланэ и встал с места так стремительно, что толкнул клетку со снегирём. — Вот Ганка сказал, что они на перилах Королевского моста повесили Гагена. Я с ним виделся в последний раз три месяца тому назад. Мы встретились в вагоне пригородного поезда. Он возвращался из комиссии по увековечению памяти Флобера. И знаете, что он мне сказал? «Обезьянья лапа повисла над Европой, а мы не видим, что уже сегодня находимся в её тени. Берегитесь, Ланэ! Если дело пойдёт дальше таким же темпом, то через месяц в кабинет вашего института явится за своим черепом живой питекантроп, но в руках у него будет уже не дубина, а автомат». И вот обезьяна приходит за своим черепом, а три интеллигента сидят в креслах, покуривают трубки и рассуждают о дружбе Шиллера и Гёте... О, чёрт бы подрал эту дряблую интеллигентскую душу с её малокровной кожицей!

Он снова тяжело плюхнулся в кресло, и над ним успокоенно и сонно свистнул снегирь.

Отец, который было остановился, слушая Ланэ, снова забегал по комнате.

Затренькали в своих гнёздах фарфоровые безделушки, как стая всколыхнувшихся со сна птиц.

Он подбежал к выключателю и повернул его.

На столе зажглась зелёная лампа.

Голый череп Ганки и его маленькие ручки, попав в зону света, сразу стали страшными, как у утопленника. Ганка выставил их и легко пошевелил пальцами. Это было уже совсем жутко, и он сейчас же опустил руку.

— Последний свет, — сказал отец. — В других городах давно выключена вся осветительная сеть. Бедный Гаген, что он им сделал? Ведь он не интересовался ничем, кроме своего Флобера.

— А ничего! — ответил Ганка. — Они его просто обвинили в знакомстве с Карлом Войциком. Ох! Чтоб поймать этого человека, они готовы сжечь весь город! Жена Гагена рассказывала мне, как всё это было. Пришли двое с этими, — он слегка дотронулся до своего локтя, — белыми пауками на повязках. Гаген сидел перед зеркалом и брился. Они его спросили: «Это вы и есть Гаген?» Он встал с бритвой в руке и ответил: «Я». Тогда старший сказал: «Положите бритву, она вам не понадобится больше. Впрочем, если вы хотите перерезать себе горло...» И оба заржали... Так они его и повели, даже не дали смыть мыло с лица!

Ганка оторвал пуговицу от пиджака, несколько секунд неподвижно смотрел на неё, а потом яростно бросил в стену.

— Вы понимаете, это особое хамство, это скотское наслаждение — тащить через город человека с намыленной мордой!

Ланэ тяжело дышал.

Его доброе, круглое лицо с крупными, грубыми чертами и массивным носом было красно от напряжения. Он даже приоткрыл было рот, желая что-то сказать, но только махнул рукой. Ганка погладил зелёной, худенькой ручкой массивную спинку кресла.

— На другой день его привели к мосту, набросили на шею провод, знаете, такой тонкий шнур, что, как нож, врезается в тело, — и повесили. Он минут пять хрипел, перед тем как задохнуться.

Отец подошёл к шкафу и стал через стекло разглядывать огромную и белую, как водяная лилия, чашку.

Было уже совсем темно, и чистое фиолетовое небо с прозрачными кристаллическими звёздами смотрело в окно. Снегирь спал, подоткнув голову под крыло.

— Когда его уводили, — сказал Ганка, и я почувствовал, что он сжал зубы, — заплакала его жена. Он стал её успокаивать и сказал: «Не плачь, я скоро вернусь, это недоразумение». Тогда один из этих — старший, наверное, — сказал ему: «Вы очень самоуверенны, молодой человек. Конечно, это надо приписать вашей неопытности. Сколько вам лет?» Гаген сказал: «Скоро будет тридцать». — «Не будет!» — ответил старший, и опять оба заржали... Потом они его увели на допрос и через день повесили.

— Вот! — сказал Ланэ и ударил кулаком по креслу. — Вот почему меня бесят так эти импотентные разговоры о Шиллере и Гёте! Ведь такой же, точно такой же конец ждёт и нас! Придёт немецкий офицер и скажет...

— Хорошо, — начал отец, — но что же...

И вдруг обернулся.

Сзади стояла мать, держась за портьеру.

— К тебе немецкий офицер, — сказала она, жалко улыбаясь. — Он ждёт тебя в кабинете.

Ганка вскочил с места, подбежал к отцу и встал с ним рядом.

— Вот она, — сказал Ланэ, — вот она, эта немецкая петля. И как же она быстро затянулась вокруг шеи!

И растерянно, беспомощно, ничего не понимая, он поднял голову и в упор посмотрел на снегиря.

Но снегирь уже спал, и ничто человеческое не было ему интересно.

Слова Ланэ о петле, затянувшейся вокруг шеи, имели свой особенный смысл.

Прежде всего надо сказать, что петля эта никак не должна быть понята как метафора.

Нет, была такая петля, и лежала она в нижнем ящике письменного стола, похожая на свернувшуюся ядовитую гадину. К ней и записка была приложена так, чтобы никаких сомнений насчёт её назначения не оставалось. Но опять-таки, чтобы вполне понять, что она обозначала, и то, что произошло дальше, надо начать издалека, с первых годов двадцатого столетия.

Именно в это время, окончив медицинский факультет Гейдельбергского университета, отец поступил судовым доктором на грузовой пароход голландского акционерного общества «Ван Суоотен и К0».

Случайно я знаю некоторые подробности.

Судно было вместимостью в шесть тысяч тонн, называлось «Афродита Пенорожденная», и это совсем не соответствовало ни его виду, ни его назначению.

Начать с того, что это было большое грязное корыто, годное только на слом и на получение страховой премии. Может, на это и рассчитывали его владельцы, посылая эту лохань в такие далёкие рейсы. Но судно не тонуло: на нём был старый, опытный капитан, сорок матросов да представитель фирмы,