высокий международный пост, вот он и явился за ним. Я уточню. Здесь находится штаб-квартира того отдела объединённой международной полиции, во главе которой его и собирались поставить, заметьте — как крупнейшего специалиста по политическому сыску. Но тут произошло то, что они должны были предвидеть, но, конечно, не предвидели. Его встретил один из облагодетельствованных им, то есть вы, и сразу загорелся и развил бешеную деятельность. В результате всяких правд и неправд вам удалось протащить верблюда через игольное ушко, то есть разгромную статью о подвигах этого разбойника через газету. А это конкретно значило, что хозяева Гарднера попали в ужасное положение. Вы не только вырвали из колоды короля, но и сорвали весь их банк начисто, и если бы эта история продолжалась, дело дошло бы до запросов и тогда кое-кто слетел бы с поста. Но ведь их всегда выручает случайность. Гарднер случайно погибает от руки неизвестного, и сразу всё меняется. Во-первых, отпадают все разговоры о прошлом Гарднера, так же как и розыски покровителей Гарднера в правительстве, а назойливый журналист, то есть ваша милость, не только лишился прав задавать правительству каверзные вопросы и требовать ответа, но, наоборот, вдруг сам оказался привлечённым к ответу, — ибо кто бы там ни убил Гарднера (а этот убийца, будьте уверены, никогда не будет разыскан), но преступник отныне именно этот назойливый и чрезмерно активный молодой человек, который суётся в воду, не зная броду, и тут уж насчёт него возможны всякие соображения. Если он быстро не поймёт, что произошло, то его можно и за решётку. А самое главное — вдруг открылись неограниченные возможности вообще ударить по всей печати определённого рода. Вот, мол, до чего доводят такие статьи! Такие, с позволения сказать, разоблачения! До охоты за черепами! До убийств в предместье! До суда Линча! Понимаете? Вы говорите, что видели там этого прохвоста? Ну, это и есть его работа: он заведующий отделом печати прокуратуры. Для редактора фашистского листка это сейчас самая подходящая должность на свете.

Он говоил спокойно, ровно, не повышая и не понижая голоса. А я давно уже понял, не только что это правда, но и чьих это рук дело.

— Так что же теперь делать? — вырвалось у меня.

Он встал, застегнул плащ, взял со стола шляпу и, держа её в руке на отлёте, ответил:

— Ничего. Ждать. Посмотрим, до чего они посмеют дойти.

Но, по существу, и ждать-то было нечего. События обрушились на меня сразу, как лавина. Мне очень трудно описать, как и что это было, потому что ясного в памяти моей осталось немного

Дня через два после этого разговора я зашёл в клуб и опять встретился с прокурором. Он страшно обрадовался. На этот раз мы говорили почти исключительно о шахматах — в городе только что прошёл турнир на первенство страны, — и уже на прощание он мне сказал:

— А шеф ваш был перепуган до чрезвычайности, не за вас, конечно, а за газету, но я ему обещал, что газету-то мы не тронем.

У меня чуть не вырвалось: «А меня?» — но я вовремя спохватился и только пожал ему руку. Было уже совершенно ясно, что гроза разразится надо мной вот-вот. Но она грянула буквально через несколько минут.

Когда я спустился к вешалке, ко мне подошёл один из секретарей клуба и, отозвав меня в сторону, вполголоса сказал, что по делу Сюзанны Сабо девочки, застрелившей своего отца, — меня хочет видеть какая-то женщина. Я позабыл сказать о том, что девочку, как невменяемую, прямо с суда отправили в одну из больниц для морально дефективных больных, где она находилась уже второй год. Дело Сабо в своё время меня очень заинтересовало, и я посвятил ему целый цикл небольших заметок под заглавием «Погубившие малых сих». Это и было моей основной мыслью. А тезис цикла был: «Не убийца, а убитый виноват». Ибо действительно, убитый — отец девочки — казался мне виноватым значительно больше, чем его малолетняя убийца. На процессе выяснилось, как тщательно и любовно выращивали родители в ребёнке того зверя, который под конец и слопал их обоих. Какие книжки они ей покупали, каким диким играм обучали, какие страшные истории рассказывали, на кого натравливали и от чего остерегали. Я приветствовал оправдательный приговор ещё потому, что, как мне показалось, присяжные — два почтальона, два лавочника, один шофёр поняли ту сокровенную сущность дела, которая оказалась недоступной для всех профессоров психологии и криминалистики, и именно поэтому в пику им и оправдали убийцу. Понятно, что, когда мне сказали о посетительнице, которая хочет сообщить нечто новое об этом деле, моим первым движением было спросить:

— Где же она?

— Я провёл её в библиотеку, — ответил секретарь нехотя. И только что я по шёл, о кликнул: — Постойте! Не лучше ли сказать ей, что вы сегодня уже уехали и вас надо искать завтра в редакции?

— А что такое? — спросил я, приостановившись.

Также нехотя он ответил:

— Да ничего, только странная она какая-то, пьяна или кокаинистка. Чёрт знает, кто она...

— Ну, посмотрим, — сказал я бодро. И только вошёл в библиотеку, как увидел её. Она стояла возле шкафа, маленькая, худенькая, в каком-то покрывале или тёмном пледе. Лица её мне не было видно, но я почему-то остро и быстро подумал: «А ведь, пожалуй, лучше бы в самом деле завтра в редакции...» Я громко спросил:

— А что же он вас оставил тут? Пройдём в зал.

Она покачала головой и отбросила от лица плед. Тут я и увидел, что она и есть Сюзанна Сабо. Признаюсь, я был так ошеломлён, что пробормотал что-то глупое, вроде того: «Так вас, Сюзанна, разве выпустили? Давно ли? Я не знал...»

— Два дня назад. Меня взял на поруки мой друг. — Она выговорила это чётко, жестоко, хлёстко, не двигаясь и смотря мне прямо в глаза.

Я тоже смотрел на неё и видел, как она возмужала, огрубела за эти два года. Тогда это была просто девчонка, завитая и подкрашенная, позирующая и изломанная (это когда ей, например, задавал вопросы королевский прокурор или когда она чувствовала на себе глаз фотоаппарата), такая же простая, как и все девчонки её возраста, когда их постигает горе. Однажды я видел, как она — это было в перерыве — сидела в полутёмном зале, о чём-то тихо разговаривала с конвоиром, здоровым рябым парнем с добродушным плоским лицом и пышными усами, и задумчиво сосала дешёвую карамельку в пёстрой обёртке. Рядом с ней на деревянной лавке лежал бумажный пакет. Имено тогда, поглядев на этот мятый бумажный кулёк, на эту карамельку в тоненькой руке, я и понял, не умом, а всем своим существом, остро, твёрдо и совершенно бесспорно, — вот это-то и называется, наверное, «меня как осенило!», — что не убийца, а убитый виноват, и название статьи — «Погубившие малых сих» само пришло мне в голову. Но сейчас передо мной была уже не девочка и даже не девушка, а взрослая, издёрганная женщина. У неё было худое, страшно бледное, несколько припухшее лицо, яркие, ядовитые губы, вырисованные с особой тщательностью, глубокие чёрные глаза, обведённые бурой синевой. Они глядели на меня откуда-то из необъятной глубины, и этот взгляд выражал чувство такого одиночества и беззащитности, что мне сразу стало и тоскливо и жутко. Вообще в этой тёмной комнате, где горел только верхний зелёный свет и тускло поблёскивали дубовые шкафы, было неестественно тихо и мёртво, и центром этой тишины была именно она, как бы струящая это молчание. Всё это мной владело всего несколько секунд. Потом я сбросил с себя оцепенение и спросил очень чётко и даже резковато:

— Но чем же я вам могу быть сейчас полезным? Ведь у вас всё устраивается как нельзя лучше.

Стоя так же неподвижно, скрестя руки под пледом (такие женщины всегда что-то изображают — Изиду ли, статую ли, знаменитую ли актрису), она сказала ровно и невыразительно:

— Мне вас жалко! — И прибавила: — Очень, очень жалко!

Я вдруг вспомнил, что имею дело с сумасшедшей, скорее всего сбежавшей из лечебницы, и поэтому ответил:

— И я вас тогда тоже жалел.

— А! Это всё не то, — ответила она досадливо. — Мне жалко потому, что вас хотят убить.

— За что же, дорогая? — спросил я ласково. — Что я сделал плохого?

— Ну да всё равно, — оборвала она вдруг себя, — чёрт с вами! — И, не целясь, не стремясь попасть, вдруг вырвала руку из-под пледа и выстрелила в меня раз и другой.

Боли я не почувствовал, только удар в бедро, такой резкий, что мне показалось, будто у меня вихрем оторвало ногу. Пол стал стеной под моими ногами, я осел и закрыл голову, но она больше и не стреляла, а только ударила с размаху ногой в деревянную перегородку шкафа, так, что он весь загудел и из него со