нашей благословенной Италии дошло уже до того, что на собственной земле, в собственном замке приходится дрожать по ночам от страха.

— Как всякая женщина, ты, Мария, преувеличиваешь мы за надёжными стенами! И если немного лучше организовать охрану… Как офицер, барон, вы бы могли нам в этом помочь.

— Я с радостью проинструктирую охрану и если нужно, то и усилю её.

— Буду вам, синьор Гольдринг, очень признателен.

— И это все, чем я смогу служить вам, синьора?

— Я пригласила вас быть моим рыцарем. Разве этого мало? Ведь обязанности рыцаря не ограничены, — Мария-Луиза многозначительно подчеркнула последние слова.

Графа Рамони, очевидно, утомил разговор — он снова откинул голову на подушку. Заметив это, Генрих и Лютц поднялись.

— Простите, граф, что мы отняли у вас столько времени, — извинился Генрих.

— О, что вы! Это я должен просить у вас прощенья за свою слабость. Она лишает меня возможности подольше побыть в таком приятном обществе. Оставляю гостей на тебя, Мария! Покажешь барону его комнаты. Прошу, барон, чувствовать себя, как дома! А вас, синьор Лютц, надеюсь теперь чаще видеть у себя в замке!

Граф попрощался кивком головы, и лакей покатил его коляску к двери.

— Как мы теперь поступим, синьоры, поужинаем или раньше осмотрим будущие покои барона? — спросила Мария-Луиза, когда они остались втроём.

— Я думаю, что лучше покончить с делами, — заметил Лютц.

— Синьор Лютц, вы как всегда рационалистичны и деловиты! — насмешливо бросила Мария- Луиза.

— Наоборот, чересчур романтичен! Я не хочу портить вкус чудесного вина, каким угощают в замке, мыслью о такой прозаической вещи, как осмотр апартаментов.

— А это можно объединить! Я прикажу подать ужин в кабинет барона, и мы отпразднуем новоселье.

Мария-Луиза позвонила и тихо отдала распоряжения горничной. Потом повела гостей на свою половину, в левое крыло.

— Здесь живу я, а эти четыре комнаты отдаются в полное ваше распоряжение, барон: кабинет, библиотека, спальня и гостиная. Обращаю ваше внимание ещё на одно удобство: эта половина имеет отдельный чёрный ход в парк. Вы можете приходить и уходить, не попадаясь мне на глаза.

— В таком случае, боюсь, что я никогда не буду пользоваться чёрным ходом!

Мария-Луиза бросила долгий взгляд на Генриха, потом таким же окинула Лютца. Она явно кокетничала с офицерами, и во время ужина. Генрих с ужасом подумал, что его обязанности рыцаря графини будут не столь уж лёгкими, как он надеялся.

На следующее утро Курт перевёз вещи обер-лейтенанта в замок, но Генрих в этот день не видел ни хозяина, ни хозяйки — он вернулся к себе лишь поздно вечером.

Не прикоснувшись к ужину, который ему любезно прислала Мария-Луиза, Генрих быстро разделся и лёг в кровать, надеясь, что сон принесёт ему необходимое забытьё, отгонит тяжёлые мысли, которые после сегодняшней встречи с Миллером целый день не давали ему покоя. Но забытьё, как и сон, не приходило; Генрих гасил и вновь зажигал ночник, который мягким голубым светом заливал все вокруг, сдвигал и раздвигал роскошный полог кровати, ложился на спину, поворачивался на бок, даже натягивал одеяло на голову, как любил делать в детстве, но все раздражало, все мешало, все только ещё больше будоражило нервы.

Из головы не выходил приказ, прочитанный сегодня. В приказе главнокомандующий немецкими войсками в Италии генерал фельдмаршал Кессельринг почти дословно излагал уже знакомый Генриху план расправы с местным населением, который ещё летом составил Бертгольд. Текст отдельных абзацев совпадал с тем, что предлагал Бертгольд. И в первом и во втором говорилось: «Всюду, где есть данные о наличии партизанских групп, надо арестовывать соответствующее количество населения данного района и в случае акта насилия, учинённого партизанами, этих людей расстреливать».

Генрих даже помнил фразу, произнесённую Бертгольдом, когда он прочитал ему этот абзац:

— Были бы заложники, а повод для расстрела всегда найдёт любой фельдфебель!

Итак, план Бертгольда принят и вступил в действие. Возможно, сейчас, когда он, Генрих, лежит на этой широченной постели, утопая в пуховиках, на его родине горят приднепровские села, города, гибнут тысячи людей.

И здесь, в этом мирном уголке Италии, тоже прольётся кровь невинных. Прольётся у него на глазах, в его присутствии! И он ничем не сможет помочь, ничем не сможет предотвратить тех репрессий, к которым собирается прибегнуть Миллер по приказу Кессельринга. Поскорее бы уж получить весточку от «антиквара», пусть даже с самым сложным заданием.

Какой мертвенный свет отбрасывает этот голубой фонарь! Может быть, зажечь люстру и немного почитать, пока усталость возьмёт своё? Генрих приподнимается на локте, и взгляд его падает на огромную картину, висящую на противоположной стене. Протянутая к изголовью рука нажимает на выключатель, комнату заливает яркий свет. Теперь можно, даже не поднимаясь с кровати, хорошо разглядеть картину. На огромном полотне художник, вероятно, запечатлел один из эпизодов Варфоломеевской ночи. Большая каменная стена дома, на которой дрожат отблески невидимого глазу пожара. У самой стены, в луже крови, старик с перерезанным горлом. Его застывшие, остекленевшие глаза с мёртвым равнодушием взирают на Генриха. Возле старика стоит гигант с оголённой грудью. Левой рукой он схватил за косу молодую женщину, отвернув её голову назад, а правую, с большим окровавленным ножом, занёс над нею. Женщина прижимает к груди маленького голенького ребёнка, очевидно выхваченного прямо из тёплой постельки. В глазах матери ужас, мольба, нечеловеческое страдание. Она вся напряглась, старается повернуться к убийце боком, чтобы защитить ребёнка. В глазах палача огонь фанатизма, звериной жестокости.

Генрих долго не может оторвать взгляда от картины. Ему вдруг кажется, что все фигуры на полотне оживают. Дрожат руки женщины, защищающей ребёнка, заносит нож убийца… Нет, это не нож, а штык от винтовки — длинный, острый, окровавленный. И на убийце генеральский эсэсовский мундир. И лицо… лицо… аккуратно прилизанные волосы, подстриженные усики… Так ведь это же Бертгольд!

Немедленно снять картину! Так недалеко и до галлюцинаций. Генрих вскакивает на ноги и нечаянно опрокидывает графин с водой.

— Что случилось, герр обер-лейтенант? — спрашивает полуодетый Курт, вбегая в спальню.

— Хотел погасить свет и задел графин. Убери осколки и сними эту картину, она меня раздражает.

Когда Курт ушёл, Генрих снова улёгся в кровать. Теперь он испытывает жгучий стыд. Так распустить нервы! А ведь железные нервы — это его главное оружие, можно сказать, единственное оружие! И это после всех обещаний, которые он давал себе в Париже… Ну, не думай ни о чём, засни, не упрекай себя! Вот так: спокойно, удобно вытянуться на кровати, теперь вздохнуть… выдохнуть… ещё раз… ещё… до тех пор, пока дыхание не станет совсем ровным… И считать, один, два, три, четыре… Через полчаса Генрих заснул и проснулся лишь в десять утра.

— Курт, почему ты меня не разбудил? — набросился он на денщика.

— Вы так крепко спали, герр обер-лейтенант…

Генрих бросился к телефону

— «Жених»?.. Я сегодня неважно себя чувствую и немного опоздаю. Если меня спросит «дядя», придумай что-нибудь. Прекрасно! Тогда я зайду по одному делу к «монаху», а оттуда прямо к тебе.

После завтрака, когда Генрих уже собирался уходить, вошла горничная.

— Разрешите убрать посуду, мсье офицер? — почему-то по-французски спросила она.

— Пожалуйста, но в дальнейшем такие вопросы решайте с ним, — Генрих кивнул на Курта.

Горничная стрельнула взглядом в сторону денщика. Курт покраснел.

От замка до городка Генрих решил пройтись пешком, чтобы лучше продумать линию поведения с Миллером. Лютц сказал правду, что-то чересчур загордился начальник службы СС, получив благодарность от Бертгольда. Думает, что может теперь обойтись без фон Гольдринга? Надо дать ему понять, что это не так! Бросить невзначай какой-нибудь намёк, властно, как и подобает зятю высокопоставленной особы.