Намёк был достаточно прямой и откровенный. Миллер вынужден был замолчать.

Нет, пойти на разрыв или на обострение отношений с Гольдрингом он не может. Даже в том случае, если удастся точно установить, что Моника действительно связана с маки. Это наложило бы пятно на репутацию барона, ведь о его склонности к красотке знали почти все. Обозлённый этим горячий Гольдринг наверняка отомстил бы Миллеру, рассказав историю с Базелем. Он бы нажаловался Бертгольду и обрисовал Миллера в таком свете, что пришлось бы думать о спасении собственной шкуры, а не о карьере.

Было над чем подумать. И Миллер думал не напрасно. После долгих раздумий он нашёл другой выход. Но не сделает ли он ошибки, впутав в это дело самого Бертгольда? Тот церемониться не станет. А что, если сделать… Миллер подбежал к столу, схватил листок бумаги, написал шифрованное письмо.

Перечитав написанное раз, второй, Миллер нашёл, что письмо совершенно достойно быть отправленным высокому начальству. Он запечатал его по всем правилам секретного документа, написал адрес и приказал дежурному немедленно через спецкурьера отправить пакет в Берлин. Но, вернувшись домой, Миллер долго не мог уснуть. Он вспоминал строчку за строчкой, мысленно перечитывал каждую фразу.

А что, если Бертгольд потребует от Гольдринга объяснений? Стоило ли вообще заваривать всю эту кашу?

Лишь под утро Миллер заснул тревожным сном человека, не знающего, что ждёт его завтра — благодарность или суровое наказание.

Фанфары перед утренней передачей гремели 6 и 7 июля. 8-го фанфар не было слышно, а 9-го радио начало сообщать о бешеных контратаках русских. 10 июля слово «контратаки» исчезло, вместо него появилось новое выражение: «Наши части ведут ожесточённые бои с атакующим противником».

Эверсу стало ясно: грандиозная, давно обещанная и широко разрекламированная операция провалилась. Услышав вечерние сообщения 9 июля, генерал заболел. Он пролежал несколько дней, иногда ещё прислушиваясь к сводкам. Но когда услышал о «дальнейшем сокращении линии фронта» — совсем выключил приёмник.

Итак, вместо реванша армия фатерланда понесла ещё одно поражение, моральное значение которого при данных обстоятельствах было ещё страшнее, нежели гибель армии Паулюса. Когда после болезни Эверс впервые пришёл в штаб, Генрих и Лютц невольно переглянулись: генерала трудно было узнать, так он побледнел, ссутулился, постарел. В тот же день от имени генерала Лютц послал командиру корпуса телеграмму. В ней Эверс ссылался на то, что болен, и просил предоставить ему недельный отпуск для поездки в Париж, чтобы посоветоваться там с докторами.

На этот раз просьбу Эверса удовлетворили и разрешили отлучиться ровно на неделю. Накануне отъезда генерал вызвал своего офицера по особым поручениям.

— Вы были в Париже, Гольдринг?

— Нет.

— А что бы вы ответили на моё предложение поехать туда недели на две?

— Я был бы благодарен, герр генерал, дважды. Это даст мне возможность повидать «столицу мира», как называют Париж, а главное, ещё раз убедиться в вашем хорошем ко мне отношении.

— По-моему, барон, вам надо было избрать дипломатическую карьеру, — пошутил генерал. — Дело вот в чём: в Париже открываются двухнедельные курсы для офицеров представителей штабов дивизии, отдельных полков и особых батальонов по изучению новых способов противотанковой обороны. Вы поедете на эти курсы, чтобы потом передать свои знания офицерам дивизии. Занятия рассчитаны на три часа в день. Перегружены вы не будете, хотя именно это меня немного тревожит…

— Осмелюсь спросить, почему, герр генерал?

— Потому, что вы уж больно молоды, а парижанки очаровательны.

— У меня есть невеста, генерал…

— Припоминаю, вы мне говорили… Так вот, сегодня вы собираетесь, получаете документы, а завтра выедем вместе. Хотя занятия на курсах начнутся через несколько дней, но я хочу, чтобы вы поехали со мной, я буду рад такому приятному попутчику, да и не нужно брать охраны. Кстати, сразу же после моего возвращения дивизию могут перебросить на Атлантический вал. Устраивайтесь так, чтобы в случае необходимости вы смогли выехать из Парижа прямо туда.

— Может быть, приказать моему денщику, чтобы он на машине тоже двинулся в Париж?

— Конечно, это будет очень удобно для вас.

«Вот и настал час разлуки с Моникой», — грустно думал Генрих, сидя у стола Лютца, который готовил ему необходимые документы.

Генрих позвонил Кубису.

— Я хотел бы видеть вас, гауптман… Чем скорее, тем лучше. Через десять минут я буду дома.

Когда Генрих пришёл в гостиницу, Кубис был уже там.

— Что случилось? — спросил он встревожено.

— Ничего, кроме того, что я на некоторое время уезжаю в Париж.

— Вы родились в рубашке, барон. И если вы позвали меня, чтобы выслушать мои поручения, то привезите мне из Парижа десять бутылок вина на свой вкус, в который я верю, как в свой, а также морфий и хороших сигар.

— Все это вы получите, но при одном условии. Вы примете все меры, чтобы с мадемуазель Моникой ничего не случилось. Вы понимаете?

— Ни один волосок не упадёт с её головы.

— А если Миллер захочет поговорить с ней, вы немедленно телеграфируете мне.

— Адрес?

— Пока: центральный телеграф, до востребования. А вскоре я телеграфирую вам адрес, как только его узнаю.

— Будет исполнено, мой барон и благодетель.

— А чтоб вы не оправдывались тем, что у вас не хватило денег на телеграмму, вот вам сто пятьдесят марок.

— Майн гот, матка бозка, как говорят поляки! Да после этого я готов телеграфировать хоть каждый день, даже о том, в порядке ли желудок мадемуазель.

— Оставьте глупые шутки! Лучше пойдём выпьем по бокалу шампанского. Возможно, мы уже не увидимся до отъезда. Миллеру сегодня не говорите о моём отъезде, я сам скажу ему об этом утром.

Выпив с Кубисом по бокалу шампанского и заказав ужин на троих, Генрих поднялся к себе. Курт был на седьмом небе, когда узнал, что поедет на машине в Париж.

— Я так боюсь, когда вы уезжаете, а я остаюсь здесь, признался он.

— Боишься, что Миллер снова вызовет на допрос?

— Да, — серьёзно ответил Курт.

— Можешь выезжать завтра утром. Было бы хорошо, чтобы до моего прибытия в Париж ты уже был там.