Мы тонули, не плавали, удалялся причал, хоть дурацкими флагами нас Саратов встречал. И над нами, над грешными, над обрывками строк был негромкий, надтреснутый от тоски тенорок, Было аквамариново и, у зелья в гостях, о любви говорили мы: на крови, на костях. Нам грустить не положено никогда, ни о ком, но нежданно-непрошенно над моим «Табаком» как-то тихонько, страшненько он поник вообще и заплакал «Наташенька!» у меня на плече. …Все года отлучения моей бедной душе и минута прощения перед казнью уже. Эта дрожь подколенная, без пощады слова. И сияла вселенная, и стояла Москва. * * * Ах, эти мелкие ромашечки в саду. Такие были в том, чернобыльском году… От первых дачных УВИ на стороне — до неудачных приключений на луне. При чем луна? Она вообще не на виду, но есть страна, где с сердцем точно не в ладу, довольно скоро, но не в тот проклятый год, я неуклюже поползу, как луноход. При чем страна? никто ни в чем не виноват, когда везде — полуразлад, полураспад. И расщепляется невидимо строка, и облучает жизнь мою наверняка. Такие мелкие ромашечки цвели, когда со станции вдвоем на ощупь шли, а бог распада, сидя в божеском саду, ронял цветочки в том чернобыльском году. И снова мелкие ромашки по земле. И налегке иду и не навеселе… Пока глаза глядят, покуда голос есть — и на календаре не восемьдесят шесть. * * * И вот уже вхожу в такую реку, что самый дальний берег омывает, где человек прощает человеку любую боль, которая бывает. Пускай река всему меня научит, пока плыву по этой самой глади, где человека человек не мучит, не может мучить, человека ради. Хотя б коснуться берега такого, который мог покуда только сниться, где человек не мучает другого, а только сам трепещет и казнится. И ни челна, ни утлого ковчега, волна речная берег предвещает, где человек прощает человека, где человека человек прощает. Я с братом Сашей в Японии, 1991 г. (Брат живет и работает в Токио.)
Мы с папой и моим дядей Володей Шисселем, Денвер, Колорадо, 2000 г.
В Бостоне: М. Володин, Л. Коржавина, я и Наум Коржавин.
