только слов, и, когда умираем, душа речи истекает во вселенную.
Чего же удивляться, что я захотел есть. Он говорил больше двух часов. Я сидел, глядя на ширму; она, по-моему, была из муслина, плотно натянутого на зеленый металлический каркас, который передвигался на четырех резиновых колесиках; слова его ложились на полупрозрачную ткань, а может, и на мой собственный разум, и я записывал их, прерываясь только затем, чтобы отковырять в деревяшке ногтями истершийся грифель карандаша. Как бы то ни было, я привожу здесь все, что слышал между четырьмя и шестью часами пополудни 24 октября, пока Немец не замолк окончательно, хотя и не навсегда.
«О, мама, мама, — говорил он. — Прекрати, прекрати, прекрати. Прошу тебя, сделай это быстро, уверенно и безжалостно. Прошу тебя, быстро и безжалостно. Я снова на коне. С азбукой Морзе все гораздо лучше. Что это за число у тебя в записной книжке, Отто: 13 780? О, о, собачья галета. А уж если красив, то не плаксив. Ты даже не встретил меня. Все, что я говорю, сбудется. Ой-ой-ой, о'кей, ой-ой. Кто стрелял в меня? Сам босс. Кто стрелял в меня? Никто. Ладно, Лулу, а потом его только и видели. Я не кричу, я очень послушный гражданин. Спросите у Уинфреда из Министерства юстиции. Я не знаю, почему в меня стреляли, честное слово, не знаю. Честно. Я честный человек. Я пошел в туалет. И вдруг в туалете на меня напал мальчишка. Да, он. Представляете, он убил меня, мой выкормыш, это разве справедливо? Мой выкормыш? Прошу, вытяни за меня. Вытянешь? Есть и хорошие, есть и плохие. У меня с ним ничего не было. Обычный задира, который в каждую драку лез. Ни дела своего, ни дома, ни друзей, ничего, живет только одним днем. Застрели меня, пожалуйста. Это из депо. Не хочу никакого согласия. Хочу согласия. Нет никого прекрасней Марии. Я женюсь на тебе в церкви, только подожди немного. Пустите меня в пожарное депо. Нет, нет, нас только десять человек, а вас десять миллионов, так что выше голову, скоро мы запросим перемирия. Прошу, поднимите меня, пододвиньте, полиция — это чушь, враки коммунистов-забастовщиков! Пусть он уйдет с дороги, нет смысла затевать бучу. И с толпой, и со спекулянтами что-то стряслось, я их всех разогнал. Только дайте мне встать на ноги, я его в окно выброшу, я ему глаза повыдавливаю. У меня первоклассные люди, а эти грязные свиньи просочились и к ним! Прошу тебя, мама, не рви, не вырывай. Есть вещи, о которых не следует говорить. Поднимите меня, пожалуйста, друзья. Осторожно, пальба идет нешуточная, но именно такая пальба и спасла жизнь человеку. Простите, я забыл, что я истец, а не ответчик. Почему он не может просто уйти и оставить дело мне? Пожалуйста, мама, подними меня. Не бросай. Скоро тут будут полицейские. Это англичане, причем такие, что я не знаю, кто лучше — они или мы. О, сэр, дайте крошке приют. Играй, если хочешь, в камешки, но девушки это делают лучше. Она мне показала это, когда мы были еще детьми. Нет, нет и еще раз нет. Все пошло прахом, и это означает нет. Мальчишка никогда не плакал и с деньгами обращается аккуратно. Ты слышишь меня? Возьми денег из сейфа, они нам потребуются. Посмотри на результаты последних скачек, это совсем не то, что в твоих записях ставок. Люблю коробки свежих овощей. Пожалуйста, охранник, подними меня тотчас же на ноги. Ты слышишь меня? Нажми на друзей китайцев и гитлеровского командующего. Мать — самая лучшая ставка, не позволяй Сатане расправиться с тобой слишком быстро. За что в меня стрелял главный? Пожалуйста, поднимите меня. Если ты это сделаешь, то лучше сразу иди на озеро и утопись. Я знаю, кто они такие, это люди Френчи, смотри в оба, смотри в оба. Память совсем никуда стала. Удача мне изменила, то приходит, то уходит. Голова кружится. У нас против него ничего нет, он ничего плохого нам не сделал. Умираю. Идите сюда, Мисси, я с ума по вас схожу. Где она, где она? Они мне вставать не дают, покрасили мои ботинки. Развяжи шнурки. Мне плохо, дайте воды. Откройте это и разбейте, чтобы я мог дотронуться до вас. Микки, отнеси меня в машину. Я не знаю, кто мог это сделать. Кто угодно. Сними с меня ботинки, осторожно, на них наручники. Папа проповедует это, и я верю ему. Я знаю, что делаю здесь со своими бумагами. Для двоих таких парней, как ты и я, это гроши, а для сборщика ставок — целое состояние. Ему цены нет. Деньги — тоже бумага, в дерьмо их, в дерьмо. Посмотри, какой темный лес. Я собираюсь повернуть… повернись ко мне спиной, Билли, мне очень плохо. Присмотри за Джимми Валентайном, это мой приятель. Позаботься о своей матери, позаботься о ней. Я же говорю тебе, ты с ним не справишься. Полиция, выведите меня отсюда. Я разберусь с обвинением. Давайте открывайте заглушки. Трубочисты. Если ты такой разговорчивый, то поговори с мечом. Вот на алтаре гороховый суп из французской Канады. Я готов платить. Я готов. Я ждал всю жизнь. Ты слышишь меня? Пусть они оставят меня в покое».
Одновременно со стрельбой в «Мясных лакомствах» в Манхэттене и Бронксе были совершены нападения на других известных членов банды Шульца; двоих убили, включая водителя Микки, настоящее имя которого было Майкл О'Ханли; троих серьезно ранили, а остальная часть банды, судя по всему, рассеялась. Я прочитал об этом в утренних газетах, пока на Ньюаркском вокзале Пенсильванской дороги ждал манхэттенский поезд. Ни в одном из отчетов обо мне не упоминали, в показаниях бармена ничего не говорилось о мальчишке в клубном пиджаке «Шэдоуз», это, конечно, хорошо, но я оставил чемодан в камере хранения, свернул пиджак и выбросил его в мусорную корзину, считая, что не все показания бармена должны быть обязательно напечатаны в газетах, а затем, убедив себя, что палата мистера Шульца в тот момент была самым безопасным местом, взял такси и поехал в ньюаркскую больницу.
Но теперь, когда он умер, я стал сам себе хозяин. Я смотрел на его багрово-красное лицо и слегка приоткрытый рот, глаза уставились в потолок, словно он еще не все сказал. На какой-то миг мне показалось, что он снова заговорил. Вскоре я заметил, что и мой рот открыт, будто я сам собираюсь что-то сказать, наша беседа мне припомнилась — запоздалая беседа, его признания и мое прощение или наоборот, но, в любом случае, беседа с мертвым.
Я хромая ушел прочь, пока не пришли сестры и не обнаружили труп. Взяв чемоданчик из камеры хранения, я сел на манхэттенский поезд. Для мальчишки без пиджака ночь была слишком прохладной. Я доехал на трамвае до надземки и вернулся в Бронкс около девяти часов вечера, но сразу домой не пошел, а пробрался во двор сиротского приюта Даймондов, а оттуда — в подвал, где Арнольд Помойка слушал детскую радиопередачу и листал журналы «Коллье». Не входя в детали, я сказал ему, что мне надо кое-что спрятать, и он нашел для меня местечко в своем самом глубоком и темном ящике. Я дал ему доллар. Выбравшись тем же путем, я покружил около Третьей авеню и пошел домой через парадный вход.
Потом я неделями сидел дома, я почти потерял способность двигаться, и не из-за болезни или боли, тут я мог бы аспирин принять, а потому, что будто весил тысячу фунтов, все давалось с невероятными усилиями, я с трудом сидел на стуле, с трудом дышал. Я ловил себя на том, что не отрываясь смотрю на черный телефонный аппарат и жду, когда он зазвонит, иногда я даже поднимал трубку и слушал, не заговорит ли кто со мной. Я сидел, заткнув свой пистолет за пояс, совсем как мистер Шульц. Я боялся ночных кошмаров, но спал сном невинного ребенка. Тем временем в Бронкс пришла осень, задребезжали от ветра окна, и листья с бог знает каких далеких деревьев покатились по нашей улице на своих зазубренных кромках. А он был по-прежнему мертв, они все были по-прежнему мертвы.
Я все время думал о последних словах мистера Бермана, был ли в них какой-либо другой смысл, кроме шифра секретного замка. Эти слова были обращены к жизни, тут у меня сомнений не было, он что-то попытался сохранить, передать дальше. Им можно верить. Но доверие подразумевает либо недостаточное, либо исчерпывающее знание; поглядывая на меня поверх очков своим учительским взглядом, он, кажется, с самого начала все знал и ничему не препятствовал.
Призрак мертвой банды преследовал меня. Что происходит с умениями человека, когда он умирает, что, например, происходит с умением играть на пианино или, как в случае с Ирвингом, с умением вязать узлы, закатывать штанины и прочно стоять на уходящей из-под ног палубе? Что произошло с великим даром Ирвинга, с его точностью и компетентностью, которые я так любил? Куда это все ушло? Какова судьба этой абстракции?
Мать моя, казалось, не замечала моего состояния, но начала готовить мои любимые блюда и стала как следует убирать квартиру. Она затушила свечи и выбросила все свои огненные стаканчики; забавно, но теперь, когда пришла настоящая смерть, ее траур закончился. Но я всего этого почти не замечал. Я напряженно думал о том, что мне делать с самим собой. Уж не пойти ли мне в школу, не посидеть ли в классе и не поучить ли то, чему там учат? Но потом я решил, что сама мысль о школе неопровержимо свидетельствует о помрачении моего рассудка.
Время от времени я вынимал из кармана мои записи, разворачивал страницы и перечитывал предсмертные слова мистера Шульца. Угнетающая болтовня. Ни правды, ни наказа себе я там не
