А что он потом делает?

Он выходит из будки, машет рукой человеку за стойкой и уходит.

И сколько времени он проводит внутри?

Не больше трех-четырех минут. Он звонит всего один раз, причем в свою контору.

Откуда знаешь, что в контору?

Слышал. Я зашел вслед за ним посмотреть журналы. Он говорит им, что надо сделать. То, что он придумал за ночь; у него есть маленький блокнот, и он читает оттуда. И задает вопросы.

Почему он звонит не из дома? Это говорит мистер Берман. Да еще по дороге на работу, когда он и так увидит своих подчиненных через пятнадцать-двадцать минут?

Не знаю. Может, чтобы работали получше.

А что, если он боится подслушивания? Это уже Лулу Розенкранц.

Окружной прокурор?

О подслушивании он все знает, просто хочет исключить даже маленький риск и поэтому не звонит из дома.

Он все время встречается со свидетелями, говорит мистер Шульц. Он очень осторожен, прячет их, чтобы никто не догадался, откуда писк идет. Знаю я этого сукина сына. Лулу прав. Он риска избегает.

А как он возвращается? — спрашивает мистер Берман.

Он работает допоздна. Возвращается когда угодно, иногда даже в десять. Подъезжает машина, он выходит и через секунду уже в подъезде.

Нет, малыш все верно высчитал, говорит мистер Шульц, выбираем утро. Надо поставить пару людей с бесшумными пушками у стойки, пусть пьют кофе. Оттуда есть выход?

Есть задняя дверь, которая ведет в подъезд здания. Можно спуститься в подвал и выйти на 73-ю улицу.

Ладно, говорит он и кладет руку мне на плечо. Ладно. И я чувствую ее тепло и ее тяжесть; она похожа на отцовскую руку, знакомую, такую тяжелую, такую уверенную; он буквально излучает признательность; я вижу, как он усмехается, обнажая крупные зубы. Мы им покажем, что значит нельзя, верно? Мы им покажем, что для нас нет невозможного. А сам я буду безвылазно сидеть в Джерси и сделаю вид, будто удивлен, хотя и не испытываю огорчений по поводу смерти этого ублюдка. Верно я говорю? Он сжимает мое плечо и поднимается на ноги. Они еще скажут мне спасибо, говорит он мистеру Берману, они еще будут благодарить Немца за предусмотрительность, попомни мои слова. Вот что значит гибкость, Отто. Вот что это значит.

Он одергивает жилет и идет в сортир. Наш стол стоит в правом бледно-зеленом углу. Я сижу лицом к стене, спиной к двери, ведущей в бар, но у меня есть то преимущество, что травленое зеркало позволяет мне видеть коридорчик, прилегающий к бару, лучше, чем если бы я сидел лицом к двери. В этом странная сила зеркал, которые способны показать вам то, что по-другому и не увидишь. Я наблюдаю за отражением голубого неона часов, ползущим по полу в темную таверну, — оно чем-то напоминает лунный свет на черной воде. И вдруг вода словно покрывается рябью. В тот же миг я слышу, как тряпка бармена шлепается на цинковую стойку под пивными кранами. И вот я слышу, как входную дверь открыли, а потом закрыли с неправдоподобным тактом.

Как я узнал? Как? Как почуял первые взмахи серпа, которые открывают убийственную жатву? Может, я верил, что наш заговор, точно дьявольское наваждение, вызвал к жизни зловещие призраки, и они обрушились на нас, готовые разнести всех на куски? Есть первый миг предчувствия, его ощущаешь спиной, чуть наклоняешься на стуле вперед и ждешь, весь напрягшись.

Бесшумные пистолеты, говорит Лулу, размышляя о будущем деле. Мистер Берман поворачивается на стуле, чтобы посмотреть на дверь, Ирвинг следит взглядом, как я встаю. Я обратил внимание, что редкие волосы Ирвинга тщательно причесаны, волосок к волоску. Затем я уже в коротком коридоре, который ведет на кухню. Я нахожу дверь в мужской туалет. В нос мне ударяет соленая вонь общественной уборной. Мистер Шульц стоит у писсуара, широко расставив ноги и уперев руки в бока, так что полы пиджака топорщатся, и его моча дугой падает в сосуд, слышен громкий пенный звук истомившейся плоти. Я пытаюсь сказать ему, что такой фокус ужасно устарел. А когда я слышу выстрелы, то мне вдруг кажется, что его убило электрическим током через пенис, что он совершил ошибку, о которой я читал в книге — если человек мочится в грозу, молния золотой змейкой может ужалить его и взорвать, как бомба.

Но он не убит электротоком, он втиснулся вместе со мной в тесную кабинку, я стою на крышке унитаза, он упирается в меня плечом, суетливо вынимает пистолет из-за пояса; я даже не уверен, что он знает о моем присутствии, он держит пистолет дулом вверх, а другой рукой — потрясающе! — пытается застегнуть ширинку; мы не вслушиваемся в выстрелы, нас качает от них, они звенят в ушах, они звучат в них рвущим душу несчастьем; я запускаю руку в карман своего пиджака «Шэдоуз», мой пистолет застрял в подкладке, и мне приходится с силой вырывать его оттуда, я безжалостен, как мистер Шульц, теперь я чувствую запах пороха, горький сернистый дух выползает из-под двери, будто ядовитый газ; и в этот момент до мистера Шульца, должно быть, доходит, что защиты ему здесь никакой, что его убьют в кабинке туалета, ударом запястья он вышибает дверцу и рывком открывает туалетную дверь; я вижу, что он кричит, из него исторгается великий бессловесный крик ярости, он выпрыгивает в коридор и поднимает руки для стрельбы; через две двери, открытые ветром выстрелов, я вижу черные овалы пота у него под мышками; я вижу, как он наклонился вперед и исчез; я вижу бледно-зеленую стену коридора; я слышу глубокий рев нового калибра; и тут он снова появляется и, шатаясь, исчезает опять, оставляя на стене потрясающую карту проделанных в нем дырок, двери медленно закрываются.

Вы не знаете настоящей жизни, если у вас в ушах не звучали выстрелы, в таком состоянии вы способны на все, для вас нет законов; в кабинке почти под потолком прорублено крошечное оконце; ухватившись за цепь бачка, я добираюсь до оконца; оно открывается вовнутрь, оконце слишком маленькое, чтобы пролезть в него, поэтому, подтянувшись, я просовываю в оконце ноги, сначала одну, потом другую, а затем, извиваясь, бедра и чувствительные после побоев ребра; вытянув, как тонущий в пучине Бо, руки над головой, я отталкиваюсь, скольжу вниз и падаю на землю, покрытую угольным шлаком, вот я касаюсь ногами земли, меня пронзает острая боль, я вывихнул лодыжку, угольная крошка впилась мне в ладони. Сердце, кажется, сошло с ума, оно бешено бьется, меняет ритм, бродит по груди и останавливается в горле. Больше я ничего не слышу. Хромая, я бегу по переулку, сжимая, как настоящий гангстер, в кармане пистолет, выглядываю из-за угла; от «Мясных лакомств» отъезжает машина с выключенными огнями; проехав квартал, она как бы в раздумье останавливается, а потом исчезает во мраке улицы; я жду, но она больше не появляется. Мне не видно, свернула ли она на другую улицу; я схожу с тротуара в канаву, длинная окраинная улица под трамвайными проводами, насколько хватает глаз, пустынна.