основательных, которые принимают тщательно продуманные и взвешенные решения. Тогда мало кто осознавал, что все нормальные и разумные доводы не могут быть применимы к Гитлеру, который действовал по своей собственной, необычной и зачастую извращенной логике, бросая вызов всем доводам здравого смысла. В то время тем более трудно было предположить, что в военной области будут руководствоваться всякого рода «причудами» и идти на авантюры, поскольку после аншлюса внешнеполитические успехи Германии следовали один за другим, коли все и так идет хорошо, что зачем «мудрить»? Сас вернулся в Берлин после Рождества, поскольку Остер сообщил ему, что 26 и 27 декабря состоятся очень важные совещания, где будут обсуждаться планы наступления. Вернувшись в Гаагу, Сас сообщил Рейндерсу, что наступление перенесено на более поздний срок. Когда генерал снизошел до того, чтобы спросить: «На какой именно?», Сас ответил с некоторой иронией, и его ответ позволяет представить, что он в то время чувствовал: «Генерал, я удивлен вашим вопросом… Ориентировочно на 15 января этого года». Реакция Рейндерса была такой же, как и прежде; сообщение Саса не произвело на него никакого впечатления. Именно в те самые дни Рейндерс дал следующий ответ на предостережение об опасности, полученное из высших эшелонов бельгийских военных кругов: «Благодарю вас, но я этому не верю. Это просто война нервов».

Сас передал Рейндерсу письмо с официальной просьбой освободить его от исполнения обязанностей военного атташе в Берлине. Бюрократическая машина работала медленно, и по заявлению Саса еще не было принято никакого решения, когда 9 февраля 1940 года Рейндерс был сменен на своем посту генералом Винкельманном. После этого Диксхорн сообщил в письме Сасу, что, как он надеется, теперь нет никаких препятствий к тому, чтобы Сас продолжал работать на прежнем месте и вновь выразил ему свою полную личную поддержку и доверие[54].

Сас вернулся в Берлин; драма его отношений с Остером, а также со своим руководством в Гааге, скептицизм которого в отношении его сообщений оказывал на него удручающее впечатление, развивалась полным ходом.

С точки зрения оппозиции, в событиях после середины октября проявился очень важный по своей глубинной сути фактор, свидетельствующий скорее об упадке, чем о подъеме, и о том, что события развиваются по нисходящей. Когда Ганс Остер сообщил своему голландскому другу, что Нидерланды находятся в списке мишеней для наступления Гитлера, раскрыв таким образом военные планы Германии,он сделал очень важный и ответственный шаг, следствием которого стало неоднозначное отношение к нему в рядах оппозиции; так появилось то, что стали называть «проблемой Остера». Остер ясно и твердо решил для себя сделать все, что в его силах для того, чтобы если не сорвать, то хотя бы ослабить последствия реализации преступных планов Гитлера. Сколь трудно далось ему это решение и насколько отчетливо он понимал, что, поступая так, он переходит свой собственный Рубикон, видно из его разговора со своим близким другом и соратником капитаном Францем Лидигом, состоявшегося 8 или 9 ноября 1939 года – тогда же, когда он сообщил Сасу, что планируется вести наступление через Бельгию, а Голландия пока этими планами не охвачена[55].

Остер и Лидиг поехали домой к Остеру; по дороге они на короткое время заехали к Сасу; Лидиг остался ждать в машине, озадаченный тем, что в этот вечер обычно весьма разговорчивый Остер был крайне сдержан и молчалив. Когда они отъезжали от дома Саса, Остер буквально разразился словесной тирадой, причем он был настолько взволнован, что первых сказанных им слов Лидиг не разобрал. «Для меня нет пути назад» – это были первые слова, которые смог распознать Лидиг. Когда же последний спросил своего друга, что тот имеет в виду, Остер продолжил: «Гораздо легче взять пистолет и застрелить кого–то или же встать под пулеметную очередь ради дела, в правоте которого убежден, чем сделать то, на что я решился. Я очень прошу тебя, как друга, остаться другом и после моей смерти и подтвердить, что ты в курсе всех обстоятельств и истинных причин, побудивших меня сделать то, что другими, возможно, никогда не будет понято и принято или же что они, по крайней мере, никогда бы сами не сделали».

Касаясь этого высказывания Остера, Лидиг отмечал, что есть немало людей, готовых рисковать своей жизнью и взять на себя тяжкое бремя осуществления покушения или сделать что–либо подобное, что отрицательно сказалось бы на их собственной судьбе; но эти же люди никогда бы не пошли на такие действия, из–за которых на них и их близких оказалось бы клеймо предателей. Только тот, кто готов был пойти и на такое самопожертвование, мог сказать, что он отдал действительно все. Остер готов был сделать это, он взвалил на себя этот тяжкий крест и поэтому заслуживает того, чтобы ему было отведено особое место среди участников борьбы германской антинацистской оппозиции. Он олицетворял тот высший патриотизм, состоящий в способности стыдиться за свою собственную страну. Он глубоко осознал, что на самом деле представляют собой такие понятия, как «национальное достоинство» и «истинные национальные интересы», и именно это сделало его позицию столь яркой и бескомпромиссной.

Наверное, самой трагичной чертой, связанной с деятельностью не только Остера, но и всего германского Сопротивления в целом, является отсутствие к ним каких–либо симпатий со стороны современников. С 1945 года много говорится и пишется в гневных и обличительных тонах о тех немцах, которые не смогли пойти «достаточно далеко» в борьбе против нацистского режима; достаточным поводом для обвинения считается неучастие в подпольной борьбе. В то же время в ходе войны, особенно в 1939— 1940 годах, в ряде стран существовала весьма сильная тенденция к презрительному отношению к тем, кто преступил определенные нормы, выступая против своего правительства в военное время. Сас, старавшийся не ездить в Гаагу, чтобы вновь не столкнуться с тем горьким опытом, который он уже испытал в декабре 1939 года, попал домой лишь четыре месяца спустя. Приехав в Гаагу, он встретился 18 марта 1940 года с командующим сухопутными войсками генералом Винкельманном. Когда Сас в общих чертах рассказал о своем источнике, Винкельманн заметил, что этот офицер, скорее всего, является «жалким негодяем». Выступая перед комиссией по расследованию в голландском парламенте в 1948 году, Сас воспроизвел свой ответ генералу, который был весьма красноречив и ясно показывал отношение Саса к данному вопросу: «Я ответил, что считаю этого человека такой личностью и обладающим таким характером, подобного которому я никогда в жизни не встречал. Этот человек, как никто другой, имел мужество и доблесть в окружении следивших за каждым его шагом гестаповцев вести борьбу против Гитлера и его банды».

О том, что эта проблема не выходила из головы Остера, хотя угрызений совести он уже не испытывал, видно из его многочисленных бесед с Сасом, с которым они в те месяцы чрезвычайно плотно работали бок о бок. Как вспоминал Сас, Остер однажды сказал ему: «Кто–то может сказать, что я предал свою страну, но это не так. Я думаю, что я лучше тех немцев, которые поддерживают Гитлера и носятся вокруг него. Мое намерение и мой долг состоят в том, чтобы избавить Германию и соответственно весь мир от этой чумы».

В то же время и Остер, и те, кто придерживался аналогичной точки зрения, были готовы передать секретную военную информацию «врагу» или нейтральной стране, которая, сама того не желая, могла попасть в разряд «врагов» лишь в самом крайнем случае. Понимая, что из этой информации другой стороной может быть извлечена военная выгода, они были готовы идти на такой шаг лишь тогда, когда все другие возможности предотвратить военные авантюры путем свержения нацистского режима оказались бы исчерпанными. Все круги оппозиции, независимо от того, в какой сфере они действовали, были едины во мнении о необходимости уничтожения нацистского режима. И вновь те энергия и целеустремленность, с которыми Остер руководил деятельностью оппозиционного центра в абвере, позволили обеспечить участие абвера в том, что явилось, возможно, самым крупным успехом Сопротивления в тот период.