шествовала с прочным креном — неловко, но без малейшего усилия. Масса порождает инерцию, однако ярко-оранжевые перепончатые ноги не проектировались для таких скоростей, и, хотя продвижение было налицо, оно всегда казалось сомнительным, всегда несло в себе унылый диссонанс между биологией и топографией. Какша не выказывала ни малейшего намерения летать.

Речь ее была более прямолинейна — если понимать под речью телесную или звуковую реакцию на окружающую действительность. Словарь мал, но выразителен. Один кряк подразумевал согласие. Два означали понимание. Три указывали на искреннее одобрение. Четыре и больше, собранные в короткие акцентированные серии — КРЯК — ВАК — ВАК — ВАК — ВАК — ВАК — полную и радостную поддержку. Если клюв открывался беззвучно, то ли в утомленном зевке, то ли в попытке сблевать, это подразумевало категорическое несогласие; когда тот же самый жест сопровождался низким шипением, наклоном головы и раскрытыми крыльями, то речь шла о принципиальных возражениях и неминуемой атаке. Если же Какша прятала голову под крыло — собеседник, его утверждение и весь этот мрачный мир ею отвергался.

С первых дней своей жизни в доме Какша со всей страстью и строгостью взялась за наведение в нем порядка. Спала она в коридоре на большой пенорезиновой подушке точно посередине между Крохиной и дедушкиной комнатами. Ровно за час до рассвета она будила Кроху, подпрыгивая несколько раз у него на груди. Потом перекусывала ведерком кукурузы, пока Кроха готовил на завтрак сосиски, яичницу и оладьи из кислого теста — все это они делили пополам. Какша ела на крыльце, и в хорошую погоду Кроха составлял ей компанию. После завтрака, когда день еще только занимался, они отправлялись на строительство заборов. Какша наблюдала за Крохиной работой, вставляя время от времени крякающие комментарии. Иногда помогала — оценивала выпученным глазом вертикальность столбов, дергала за проволоку, проверяя, хорошо ли та натянута, могла придержать конец измерительной ленты — но чаще тыкалась вокруг, пригвождала клювом бродячих жучков или просто отдыхала. Когда Кроха копал для столбов ямы, она прятала голову под крыло.

Точно между рассветом и полуднем они устраивали получасовый перерыв: съедали сэндвичи и запивали холодным чаем, который Кроха готовил накануне вечером. После перерыва снова принимались за работу и в полдень шли домой на ланч. Кроха брался за еду, а Какша будила дедушку Джейка, тыча ему клювом в пальцы ног. После ланча Кроха возвращался к заборам, а Какша с дедушкой располагались на крыльце глотнуть немного Шепота Смерти, расслабиться и обсудить общий ход вещей. Какша пила из мелкого блюдца, Джейк — прямо из бутыли. Дедушка был счастлив от того, что и Кроха, и Какша полюбили его виски. Кроха, как он знал, отгонял питьем бессонницу и тяжелые сны. Что касается Какши, то Джейк был убежден: своевременная капля Шепота Старой Смерти спасла ей жизнь, и теперь она отдавала должное этой животворящей силе. Какша выпивала в день примерно три столовых ложки, самое большее пять в холодную или сырую погоду. Похоже, виски не действовал на нее никак — она лишь стучала клювом по дедушкиному колену, когда хотела добавки.

За час до сумерек дедушка Джейк вставал, потягивался, шел в дом и принимался за готовку, Какша в это время ковыляла к пруду и грациозно плавала там под закатным солнцем — иногда молча, иногда тихо крякая о чем-то сама с собой. Они соорудили пруд через месяц после ее появления. С масштабом вышло примерно как с Крохиной песочницей. По словам копавшего яму Малыша Стрэнтона, пруд больше походил на маленькое озеро, а уж воды в нем хватит напоить всю окрестную скотину от Санта-Круза до Петалумы.

Одно время, покончив с обедом, Кроха с дедушкой учили Какшу играть в шашки, но через пару месяцев сдались. Не то чтобы утка не постигала суть игры — или, скажем, тонкости — ей просто не нравилось, когда снимали с доски ее шашки. Прыгать своими через чужие она очень любила, еще больше любила стаскивать клювом сбитые шашки противника и швырять их на пол, но когда чужая фигурка перескакивала через ее собственную, Какша тоже устраивала прыжки — вверх-вниз на доске, широко расставляя перепончатые лапы, разбрасывая во все стороны шашки, так что не оставалось ничего другого, кроме как объявлять ничью и начинать игру заново. Так что в конце концов они эту затею бросили.

Редкие нарушения ежедневного распорядка становились частью более общей гармонии. Главных отступлений было два — кино из машины по пятницам и охота на свиней по воскресеньям.

Они любили кино. Ближайший кинотеатр под открытым небом (если так можно было назвать эту дыру) располагался в сорока милях, или двух часах езды от дома, на ранчо «Роскошное» неподалеку от Грэйтона. Какша ехала в кабине на спинке сиденья между Крохой и дедушкой; Кроха рулил, дедушка Джейк сидел рядом.

Когда они впервые привезли с собой Какшу, рыжая толстуха из билетной будки, заглянув в кабину и причмокивая фруктовой жвачкой, спросила:

— Что это?

— Утка — самка кряквы, — ответил Кроха. — И мой дедушка.

— В жизни не видала таких здоровенных уток.

— Да, ма'ам… если нужно, мы заплатим за нее отдельно, хотя вон на той вывеске написано: два доллара с машины.

Какша наклонила голову и зашипела так, словно ее сейчас вырвет.

— Не надо доплачивать — она ж у вас в машине. Ехайте. Я поговорю с директором — если не по правилам или чего еще, он вам скажет.

Дедушка перегнулся через сиденье.

— Если что не по правилам, то не по правилам будет два раза. Соображаешь?

Она вздохнула и чмокнула жвачкой.

— Соображаю, не волнуйсь.

Директор, суровый низкорослый мужичок в костюме от Роберта Холла и со щегольскими, не толще карандашной линии, усиками, которые очень хотелось назвать мышиными, увидав возвышавшегося на водительском месте Кроху, совершил ошибку — он подошел к кабине с той стороны, где сидел Дедушка.

Джейк опустил стекло, директор присмотрелся, убедился сам в присутствии Какши и гневно вопросил:

— Что делает утка в моем заведении?

— Она хочет посмотреть кино, — дружелюбно ответил Кроха, опережая уже закипавшего Дедушку.

— Нам здесь беспорядки ни к чему, — объявил директор, — твердо, но на всякий случай не называя вещи своими именами.

Дедушка взорвался:

— Сейчас я поубавлю в твоей жизни говна, хочешь? Имей в виду, это особая бойцовская утка, кун-фу знает, ее вывели специально для общества Тонг. Мы бы оставили ее дома, да только она всех койотов насмерть заклюет.

— Это не совсем так, сэр, — быстро поправил Кроха. — Мы нашли ее в яме, она у нас выросла. Теперь как родная.

— Послушайте, — сказал директор, поднимая руки в знак то ли раздражения, то ли капитуляции. — Нам хотелось бы войти в положение, но…

— А я не собираюсь никуда входить, — прорычал Дедушка, оскалив парные зубы. — Если ты сей момент отсюда не свалишь и не дашь нам спокойно провести вечер в этой твоей ебаной киношке, завтра мы привезем тебе полный кузов диких свиней и пару корыт с прокисшей кукурузой, а если ты и после не поумнеешь, то послезавтра мой сын Кроха оторвет тебе руки и будет лупить ими по башке, пока в ней не проклюнется хоть одна мыслишка.

— Что вы, это только если я взаправду рассержусь, — заверил Кроха директора.

Какша сунула голову под крыло.

— Вы мне угрожаете? — взвизгнул директор.

— Я тебя предупреждаю: останешься без рук, — пообещал Дедушка. Затем добавил, также раздраженно, но все-таки помягче: — Утка. Ну, утка. Какая, на хер, разница? У тебя что, сердчишко встанет, или мир перевернется?

— Ладно, ладно, — пятясь от машины, смилостивился директор. — Только держите ее в кабине. И если вдруг что не так, чтобы вас тут не было. Деньги не верну.

С тех пор поездки в кино проходили гладко. Кроха и Дедушка были неравнодушны к вестернам,