предложения пришли вообще из Монтаны), но он всегда отвечал:

— Госспди, я б с радостью, но ведь дома столько работы, и, это самое, надо ж за дедушкой присматривать.

Кроха и дедушка Джейк одинаково страдали от помех, неизбежных при любом серьезном увлечении. Для дедушки вечной головной болью стала Эмма Гаддерли: обнаруживая каждый раз Джейкову винокурню, она требовала от шерифа Хобсона незамедлительных действий — тот, однако, верный своему миротворческому долгу, являлся к дедушке и заставлял его передвигать агрегат в новое место. Пока Эмма опять его не находила. Джейк затрахался таскать взад-вперед свою установку, ему всерьез осточертело сование чужого носа в его личную жизнь, и он регулярно включал Эмму Гаддерли в длинный пересыпанный проклятиями список лжецов, корыстолюбцев и нечистых на руку коррупционеров, где Эммино имя упоминалось в гнусном соседстве с карточными шулерами, любителями пива, а то и бывшими дедушкиными женами.

Крохиной немезидой были дикие свиньи. Хрящеватые рыла, могучие шеи и бессмысленная жадность превращали их в естественных врагов любым заборам. Хряки обожали засовывать под них свои рыла и с тупой радостью переться вперед, сооружая под вытянутой проволочной дугой удобный пролаз для своих обширных тел, а если не получалось, то просто обрывая ее к такой-то матери. Три раза Крохе попадалась перегрызенная проволока. Один кабан стал его персональным мучителем. Столбняк — так звали в округе этого хряка, ибо никто и никогда не слышал от него ни звука — был легендой прибрежных холмов не столько из-за огромных размеров, сколько благодаря буйству творимых разрушений. В историях, порожденных человеческой тягой к преувеличениям, недостатка не наблюдалось, но, даже если поделить эти россказни пополам, выходило, что хряк разворотил все огороды, начиная от округа Хамболдт и кончая границей с Марин, убил столько баранов, сколько вырастает на скотозагонах долины лет за пять, не меньше, нарыл такие горы земли, что у тракторов взорвались бы от зависти прокладки, обрюхатил столько свиноматок, что, если их выстроить рыло к хвосту, ряд растянется во всю длину разлома Святого Андреаса[9], и попутно обвел вокруг пальца лучших охотников Северной Калифорнии.

Для Крохи Столбняк стал воплощенной мукой. Мало того что этот хряк систематически уродовал несказанную прямизну его прекрасных заборов, так еще и задрал до смерти Босса. Постоянную охоту на Столбняка Кроха считал частью своей заборостроительной программы, но кабан был не просто молчалив, он был труслив и подл — и стал еще подлее после того, как Кроха проделал дыру в оконечности его левого уха — с двухсот ярдов сотней дробин 243 калибра. В отместку Столбняк увечил Крохины заборы всякий раз, когда они попадались ему на пути к любимому роднику на другой стороне кряжа. Стычки продолжались уже лет десять, а после гибели Босса вспыхнула настоящая война. Еще и поэтому Крохе так не терпелось заняться своими заборами, когда стихла, наконец, последняя гавайская гроза: перед дождями он снял на северной стороне проволоку и собрался натягивать новую, и Столбняк мог подумать, будто Кроха сдался, ведь прошло почти две недели.

Ясная погода стояла уже трое суток, но продолжался шашечный марафон с хворым дедушкой, который хоть и утверждал, что чувствует себя ужасно, четыре последних дня не чихал и не кашлял, ежедневно с обычным смаком уничтожал бутыль виски, да и вообще выглядел таким же огурцом, как и прежде; сократив разрыв в шашечном счете, он даже подобрел и теперь кудахтал от удовольствия, когда удавалось разгромить Кроху приемами, которых тот никогда не видел, о которых никогда не слышал, да и представить тоже не мог: билоксийский блиц, двойной кинг-конговский елдоворот и, надежнее всего, старая подлянка — из-за безрассудства этих ходов Крохе, дабы не поддаться соблазну, приходилось звать на помощь все свои таланты.

Точно в полдень первого апреля они переиграли последнюю ничью — прошлой ночью счет был привязан к четыреста девяносто девяти очкам. Блестящими маневрами Кроха загнал себя в позицию, где его легче легкого было съесть тройным прыжком дамки; Дедушке, чтобы это заметить, понадобилось целых два хода, но все же он ухватился за предоставленную возможность и наконец-то выиграл.

— Тройная Глубинно-Сухопутная Сокрушительная Ореходробилка — вот как я тебя, — кукарекнул Дедушка, а Кроха лишь удрученно покачал головой. — В последний раз я так играл в Ньюпорте против Пада Клеменса, то ли в 46-м, то ли в 47-м. Не переживай, Кроха: пока я был слаб от пневмонии, ты играл вполне ничего, но против опыта не попрешь.

— Ты отлично отыгрался, — согласился Кроха. — Хорошо б тебе и с простудой так разделаться.

— Гм, да, сегодня мне получше — не совсем, но, пожалуй… может, я даже встану.

— Что сварить на обед?

— Черт, раз уж я все равно встаю, то сам и сварганю. Надо бы закупить чего, в доме как шаром покати, безобразие. И, между прочим, если ты в ближайшее время не доделаешь на Норт-Форке забор, Столбняк уляжется у нас под крыльцом.

Кроха выскочил за дверь и был таков. Но когда через пятнадцать минут, предвкушая, как выкопает сейчас последнюю сотню ям, он забрался на вершину кряжа, открывшееся зрелище его взбесило: выбирая в прошлый раз землю, он складывал ее аккуратными горками слева от каждой ямы, сейчас же там не осталось ни одной кучи — они были растоптаны, рассыпаны и просто разворочены. Не успев еще разглядеть на сырых остатках первых горок характерные огромные следы, Кроха знал, что это Столбняк. Случай явно не из тех, когда хряку приходилось сносить вставшее на дороге препятствие, удирая от неистовства гончего кобеля, готового вцепиться ему прямо в морду, — злодейство было обдуманным.

Кроха позволил себе одно достойное дедушки звучное ругательство, затем принялся, насколько это возможно, наводить порядок. Скоро он определил, что большинство земляных кучек просто спихнуто обратно в ямы, и стал прилежно выгребать их обратно, продвигаясь вдоль линии будущего забора — но вдруг заметил, что одна куча у самого конца ряда разорена сильнее других: ее словно втаптывали в землю, жевали и катали. Сощелкнув с пальцев мокрый перегной, Кроха пошел разбираться.

Земля вокруг ямы была срыта до самой глины, повсюду борозды и выбоины от клыков. Столь прицельное нападение казалось Крохе непонятным до тех пор, пока он не начал раскапывать саму яму. Почти на дне, наполовину засыпанный землей и на три четверти утопленный в луже, лежал едва вылупившийся из яйца утенок со слипшимися клейким шариком грязными перьями.

Кроха обалдел. У них на ранчо сроду не водилось никаких уток, у соседей, насколько он знал, тоже, да и вообще он никогда не слыхал, чтобы утки откладывали яйца на вершине голого кряжа. Сложив гамаком левую руку и устроив в ней утенка, Кроха потопал домой выяснять, что думает по этому поводу Дедушка.

— Что за еб твою мать? — прохрипел тот, когда Кроха выложил заскорузлого от грязи утенка на кухонный стол, за которым Джейк допивал четвертую чашку кофе и дочитывал старый номер «Каравана».

— Вроде утенок, — сказал Кроха и пустился в разъяснения насчет того, где и как он нашел эту птичку; Дедушка, пока тот говорил, изучал утенка, наклоняясь пониже, тыча время от времени шишковатым пальцем и бормоча про себя:

— Еле жив, сердце бьется, да и то с перебоями, — он посмотрел на Кроху. — Точно Столбняк?

— Ага, — кивнул тот, — следы были на глине… сам подумай, кто ж еще оставит свинячьи следы в шесть дюймов шириной, а вглубь почти на палец — это ж сколько надо весить.

— Яма, говоришь, вся пережевана?

— Разрыта к черту.

— Во скотина, — Дедушка мотнул головой. — Этот хряк, небось, всю ночь промаялся, лишь бы схавать бедного уебыша, — он фыркнул от удовольствия. — С ума, наверное, съехал: такой лакомый кусочек, а хрен достанешь.

Кроха усмехнулся:

— Так и вижу: рылом гребет землю в яму, чавкает и по всей морде слюни.

— Ага, только бедному ублюдочку было не до смеха, — Дедушка показал на утенка, густо заляпанного грязью и распластанного на красно-белой столовой клеенке. — Все равно что смотреть в дуло двустволки двенадцатого калибра. — Утенок слабо пошевелился, словно вспоминая, как все было.

Дедушка резко наклонился и прижался ухом к утячьей груди. Сосредоточенно прислушался.

— Господи Иисусе, — прогавкал он и быстро выпрямился, — сердце ж вот-вот встанет. Кроха, а ну