это понял там, когда ты дерзнул отбить мою женщину; оценил, и не стал тебя убивать.

— Свечка стоила этой игры! — отозвался Шарки.

— Ты отважен, да есть недостаток: мало вкушал побед. Ты не познал своего превосходства. Разве что с женщиной, которую я тебе подарил? Это мало! Я дам тебе больше. Дьявол жмет твою руку, Бэнкс!

С плеском, торжественно, грозно, сошлись бокалы.

— Жмет руку?! — уточнил Копли Бэнкс. И, осушив бокал, без размаха, коротким ударом в голову, оглушил капитана.

Шарки пришел в себя в орудийном трюме. Бэнкс, обрубив канаты, перекатывал пушку. Грохот колес этой адовой колесницы, привел капитана в чувство. Бэнкс устанавливал жерло в упор, в лицо капитана. Распятый канатами, спиной к орудийному портику, Шарки нелепо сидел на полу.

— Это что? — разлепил он губы.

— Это дьявол пожал мою руку, Шарки!

— Ты дьявольски шутишь?

— Я этого не умею, Шарки!

Зияющим, черным зрачком в глаза заглянула пушка. Ужас был в том, что не признает ничьей власти эта холодная, смертоносная тварь. Плевать ей на всех, и на Шарки! Она служит только тому, в чьей руке факел. А в руках капитана Шарки уже не могло быть факела!

— Как и все, ты ошибся сегодня, Шарки! Гроза не исчезла, и не была шуткой морского дьявола. «Лентяй или трус» — ты обидел ее. Она затаилась здесь, и готова сказать теперь свое слово.

— Ошибся, конечно, Бэнкс… обидел. Развяжи, я буду просить прощения.

— Его просит совесть, а ей не мешают веревки.

— Хорошо. Я проиграл. Развяжи, и отдам тебе половину золота. Половину всего состояния, Бэнкс. Это немало!

— Ты забыл, что однажды спалил половину этого города; и мой дом, и убил семью…

— Семью? О боже! Откуда я знал… Возьми все! Все, что есть у меня. Никакая семья не потянет на столько золота!

— Придется тебе пожалеть, но я не считаю так же!..

— Это каприз! А где разум? Ничего нет дороже золота! Тем более — столько золота!

— Есть. Пусть недавно, но я это понял.

— И потому я здесь?

— Именно потому!

— Но мы же пираты, Бэнкс! Мы служим дьяволу оба.

— Тебе он руки не подал бы, Шарки! Ты любишь смотреть в глаза тех, кого убиваешь. Что ты хотел там увидел? В глазах мальчишки, которому подарил надежду? Кто умирает раньше: он, или его надежда? Ты это рассматривал, Шарки? А в глазах женщины? Поэтому я у тебя ее вырвал. Ты прав, я мог быть тебе равным! И мог потеснить тебя на твоем королевском троне. Но справедливость не в этом. К тому же, я скромен в амбициях, Джон. Я хочу от тебя не много. Просто хочу, чтобы эта пушка, так же как ты в глаза жертвам, — посмотрела в твои глаза! Как ты, — так же близко…

Дрожь охватила Шарки:

— Тебе же невыгодно убивать меня…

— Я не достоин любви, потому что ты жив. А я хочу быть любимым!

— О-о! — холодея, понял его Джон Шарки.

Бэнкс взял свечу. Зажег и установил ее в горку пороха. Теперь все было правильно. В глаза Шарки смотрела пушка, а в казенной части ее, на запальной полке, горела свеча. Пройдет, может быть, около часа и фитиль догорающей свечки, спадет в горку пороха. Это мгновение Шарки увидит во все глаза. Выстрел! Четыре тяжелых ядра, которые Бэнкс закатил в орудийное жерло, полетят в лицо.

— Зачем так! — кричал Шарки, имея в виду свечу.

— Даю время покаяться, вспомнить их всех, помолиться…

Взгромоздилось в веревочных путах, прогнулось, забилось в истерике тело. Не в силах выкрикнуть имя, взвыл, понимая, что все уже кончено, Шарки.

Бэнкс поднял капитанскую шляпу, скомкал не отряхнув, и сунул в рот Шарки.

— Ты все сказал в этом мире, Джон! — отвернулся, и навсегда ушел Копли Бэнкс.

Гроза, затаенная в небе вчерашнего дня, прогремела с рассветом. Нагнала, и взметнула на гребень волны шлюпку Бэнкса. Прокатилась в город, шурша освежающим ветром в бойницы портовой крепости, в окна домов.

В небо, на смену Авроре, всходило солнце. Кровавые руки пирата Шарки, покинули мир. Не знал о своем спасении город; начинался, новый, другой день, — без дьявола на горизонте.

Человеком, который вернул себе право на счастье, переступал порог своего жилища, Бэнкс.

— Я знала, что ты вернешься, Бэнкс. В тысячах мыслей жила этой верой: вернешься! Ты здесь. Значит, теперь навсегда. Так ты сказал, ты помнишь?…

— Да. Генрика! Я здесь, значит с тобой навсегда!

«Ты понимаешь, какое большое дело ты сделала, Генрика?! Ни за одним из тех, среди кого мы живем, не знаю подобного, милый, любимый мной человек!» — торжественно, длинно, — но это правда, и он бы не мог говорить иначе. Надо было сказать: «Ты вернула мне веру в жизнь, в справедливость. Вернула сердце, которое я потерял. И потому я твой, твой навсегда! Но… — ут он смущался, — Мы любим… А ты… ты сможешь быть навсегда моей, и со мной, без остатка — так же точно, как я? Мы готовы, Генрика?».

После солнца снаружи, в доме взгляд потерял остроту на какое-то время. Бэнкс подбирал слова. Хорошие, добрые, лучшие в мире слова. Но в сердце скользнула тревога… Какие-то сумерки, которых не ожидал Копли Бэнкс…

— Ты сделал все. Небо, я — никто в тебе не сомневался. Но я, прости… Я больна, и, кажется, ухожу…

— Что ты! — приник он к ее постели, — Силы вернутся! Генрика, многие здесь болеют, попав новичками, как ты. Это легко лечит время.

— Прости. Это я виновата. Нельзя было так, а я рассердилась кажется, на тебя… Подумала, что ты не вернешься, потому что не обещал. А так было нельзя. Я совсем не надолго, на миг подумала…

— И забудь об этом!

— Только на миг подумала, и в этот миг укусила змея. Я в океан смотрела, с камня, где карта Англии. А под камнем была змея… Я виновата, нельзя было так думать, Бэнкс…

Малышом-олененком прошла неуверенно, припала к твердой руке Копли Бэнкса ладонь ослабевшей Генрики. Жар той, изнутри выгорающей амфоры, ощутил в ее теле Бэнкс.

На запястье он видел «Дельту» — двугранный, с разлетом, след ядовитого зуба змеи Аконхо.

— Я люблю тебя… Мне не страшно, Бэнкс. Страшно было тогда, на палубе, — я могла умереть, никогда не коснувшись тебя, и даже не зная, что ты есть на свете…

— Мы любимы, Генрика, и никогда не расстанемся больше! Ни на миг! Это я знаю, любимая, и обещаю тебе!

— Шарлотта сказала, что ты… Я… я не знала, что ты очень скоро вернешься.

— Ты была одинока со мной, прости!