— Спасибо вам, Николай, — просияла она, — спасибо за все.

Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.

— Сегодня на Красной площади демонстрация, — объяснила Чуркина. — Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.

Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, — длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.

Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.

— Вы не одобряете мое намерение, да? — спросила Чуркина.

— Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.

— Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.

— И коммунистом к тому же.

— Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?

— Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.

— О чем вы?

— Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.

— Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?

— Да, не они. Тут вы правы. — Не признать этого я тоже не мог.

— А вы знаете, кто это сделал?

— Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.

Она только искоса глянула на меня.

— Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?

— Не уверен.

— Ничего не понимаю.

— Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?

— Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.

— Человек, который убил его, теперь сам мертв.

— Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.

— А если я скажу, что это может повредить России?

— Что вы имеете в виду?

— Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…

— Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, — с негодованием перебила меня она. — Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.

— Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.

— Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.

— Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.

Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:

— Ребята! Мы можем опоздать.

Из детской выскочили сияющие, возбужденные малыши, нарядно одетые. У мальчика на спортивной куртке было несколько дедушкиных медалей, у его сестренки в руках — маленький красный флажок на палочке. При виде серпа и молота у меня по привычке зашевелились волосы на затылке и побежали мурашки по спине.

Мы вышли из квартиры и спустились на лифте в вестибюль, не проронив ни слова.

— А я ведь здесь жил раньше, — нарушил я молчание, когда мы направились к тяжелым деревянным дверям в парадной. — Я не говорил вам об этом?

Чуркина приятно удивилась и даже как-то посветлела лицом, похоже, я даже вырос в ее глазах.

— Здесь, в этом доме?

— Да, — ответил я, открывая перед ней дверь. — Жил, пока отца не арестовали.

Дети с восторгом ринулись на улицу. Чуркина немного задержалась.

— За что же?

— А он считал, что советским танкам не место в Праге.

— Помнится, я тоже так считала.

— Ну вот, видите. Только отец высказывал свое мнение вслух.

— И что с ним сталось?

— Умер в трудовом лагере, много лет назад. Он был порядочный человек, образованный, сострадательный к людям. Между прочим, кристально честный, как и ваш отец, и так же любил нашу родину.

Она благодарно улыбнулась и заспешила по ступенькам лестницы, но остановилась и, повернувшись ко мне, сказала:

— А я на вас, Николай, очень рассчитываю. Когда я открывал дверь машины, мне послышалось неясное щебетание. Звук явно исходил с заднего сиденья. Тогда я быстро вытащил из-под дорожной сумки атташе-кейс и открыл крышку. Ба! Да это же пищит бипер! Он так и лежал в кейсе с тех пор, как я уехал из Москвы. Я поплелся к ближайшей телефонной будке, опустил в щель монету и набрал номер диспетчерской управления московской милиции.

— Семнадцатый слушает.

— Вера? Вера, это я, Николай. Это ты меня вызывала?

— А кто же еще? Уже не раз вызывала за последние недели. Куда пропал-то?

— Я ненадолго уезжал из Москвы. Что там стряслось?

— У тебя неприятности с милицией.

— С Годуновым, что ли?

— Нет, с Шевченко. Он объявил розыск «Жигулей» и дал твои приметы как водителя.

— Ах, это, — вздохнул я с облегчением, — тогда все в порядке. Мы все еще разматываем то происшествие. Меня не было всю ночь. Он, наверное, беспокоится, не случилось ли что-нибудь.

— Ничего этого я не знаю, но в ориентировке на розыск говорится, что ты вооружен.

— Прекрасно. Верочка, я сейчас у дома на набережной. Можешь приехать ко мне?

— Нет. Я же на работе.

— Попроси кого-нибудь подменить тебя. Я в затруднении, не знаю, как быть. Мне нужно с тобой посоветоваться.

— Не могу я никак. А что Юрий? Позвони ему.

— Дело как раз в нем. Пожалуйста, это очень важно, ты даже не представляешь, насколько важно.

— Хорошо, Коля. Сейчас выезжаю, жди.

От одной мысли, что сейчас я увижу Веру, в животе у меня сладко заныло. Я устроился на скамейке и начал засекать время. Прошло четверть часа, полчаса. Я курил сигарету за сигаретой, теряя всякую надежду, как вдруг заметил ее изящную фигурку, лавирующую среди толпы.

Оказывается, ее задержали пробки на дороге из-за первомайской демонстрации. Вера внимательно слушала мои приключения и злоключения. Я спросил ее, что мне делать дальше.