— Я сама расскажу ему. Чудик — кажется, так тебя зовут?

— Паук сказал мне, чтобы я поговорил с тобой, — я хотел закрепиться в ее мире информационными крючками.

— Ты хочешь, чтобы все было просто. — Она иронически усмехнулась. — Паук. Великий Бог Ло Паук? Предатель, лжедруг, один из тех, кто уже подписал смертный приговор Зеленоглазому. Не интересуйся теперь судьбой этого обреченного человека. Занимайся своими делами, Чудик. Что ты хочешь знать?

— Смертный приговор?..

Она прикоснулась к моей щеке.

— Будь эгоистом. Что тебе нужно?

— Челку! — я вскочил со стула.

Голубка продолжала сидеть.

— Теперь я задам тебе вопрос, не ответив на твой. Кто такая Челка?

— Она была... — я запнулся, — она была прекрасна, как ты.

Она опустила голову. Светлые, светлые глаза потемнели, и она их тоже опустила.

— Да, — это слово она не сказала, а выдохнула. Ответ я скорее увидел, чем услышал. И постепенно вопросительное выражение на ее лице сменила ирония.

— Я... — неправильное слово. — Она...

Невидимый кулак забарабанил по моим ребрам. Остановился, раскрылся, «рука» дотянулась до моей головы и процарапала лицо под кожей. Лоб и щеки горели как от огня. Глаза жгло.

Голубка перевела дыхание.

— Понимаю.

— Да нет, ты не... — вырвалось у меня. — Ты не понимаешь.

На нас снова смотрели. Она тоже осмотрелась и прикусила губу:

— Ты и я... не совсем похожи.

— Что?.. О. Но — Голубка...

— Да, Чудик?

— Где я? Я пришел из деревни, из диких пустынь, через драконов, через цветы. Я бросил звание Ло, ищу свою погибшую девушку и охочусь на голого ковбоя. И где-то грязный принц идет к... смерти, пока я болтаюсь здесь. Где я, Голубка?

— Ты у древнейшего места, которое называется Ад, — быстро заговорила она. — Ты умеешь проходить сквозь смерть или песнь. Тебе может понадобиться помощь, чтобы найти путь отсюда.

— Я взглянул на свою смуглую девушку и нашел тебя, серебряную.

Голубка встала, и свет, исходивший от ее платья ослепил меня. Ее гладкая рука скользнула по бедру, и я схватил эту ручку в свою шершавую, грубую руку.

— Пойдем, — сказала она.

Спустившись с балкона, она наклонилась ко мне.

— Мы будем прохаживаться по комнате. Думаю, у тебя есть выбор, одно из двух — или слушать, или смотреть. В том, что ты сможешь и то и другое, глубоко сомневаюсь. Я не смогла, но ты попробуй.

Мы прохаживались по комнате, и мачете постукивало по моей ноге.

— Мы устали, пытаясь быть людьми, Чудик. Для того, чтобы выжило еще хотя бы двенадцать поколений, мы должны перемешивать, перемешивать и перемешивать гены.

Старик, навалившийся животом на стол, изумленно смотрел на девушку, сидящую напротив. Она облизывала губы. У нее были огромные глаза, синие и прекрасные. Девушка передразнивала старика.

— Мы не можем заставить людей иметь больше детей. Но мы можем сделать идею сексуальных отношений настолько привлекательной... — она опустила глаза, — как только можно.

За другим столом сидела женщина, кожа на ее лице настолько обвисла, что сложно было даже представить, что же скрывается под этой маской. Но она смеялась. Ее морщинистая рука лежала на руке молоденького мальчика.

Своими густо накрашенными глазами женщина завистливо смотрела на его подвижные веки, прикрывающие темные, как оливы, глаза. И его волосы блестели сильнее, чем у нее, и были густыми и буйными, а ее бесформенную голову украшала прилизанная лаком прическа.

— Кто я, Чудик? — вопрос прозвучал (скорее предположила, чем спросила) как риторический. — Я — главный образ в рекламной кампании секса. Я хорошая-плохая вещь для каждого желающего, для каждого, желающего быть любимым, — та, которая предпочитает девяносто девять одному. Я та, кого страстно желают осеменить все мужчины. Я та, кому подражают все женщины, я диктую моду. Мир подхватывает мои остроты, жесты и даже мои ошибки.

Пара за следующим столом позабыла обо всем. Они выглядели счастливыми, богатыми и довольными. Я позавидовал им.

— Было время, — говорила Голубка, сжимая мою руку, — когда оргии и искусственное осеменение проводились тайно. Теперь же это пропагандируется. Этим я и занимаюсь. Вот я и ответила сразу на несколько твоих вопросов.

Двое подростков, сидящих за столом неподалеку от нас, сжимали руки друг друга и хихикали. Прежде я думал, что двадцать один — ответственный возраст: он должен быть таким, потому что наступит так не скоро. Эти малолетки могли здесь делать все, что угодно; и они учились этому на ходу, причиняя друг другу боль, удивлялись и были до беспамятства счастливы тем, что открывалось перед ними.

Я посмотрел на Голубку.

— Ответ заключается в моем особенном таланте, который облегчает мою работу.

Пальцы, сжимавшие мою руку, притронулись к моим губам, призывая к тишине. А второй рукой она коснулась мачете.

— Сыграешь, Чудик?

— Для тебя?

Она обвела рукой комнату.

— Для них, — она повернулась к людям. — Эй, вы! Успокойтесь и слушайте! Молчите!

Люди заулыбались.

— ...и слушайте!

Они слушали. Голубка повернулась ко мне и кивнула. Я посмотрел на мачете.

Пистолет схватился за голову. Я улыбнулся ему, присел на край пустого стола и пробежался пальцами по рукоятке.

Я сыграл одну ноту. Взглянул на людей. Потом другую. И засмеялся.

Подростки тоже засмеялись.

Я сыграл еще несколько нот, снизил, потом поднял их до пронзительного вопля.

Я захлопал рукой по столу в такт мелодии. Музыка ожила, понеслась.

Дети думали, что дальше тоже будет весело. Я раскачивался на краю стола, закрыв глаза, хлопал и играл. Сзади кто-то тоже захлопал вместе со мной. Я усмехнулся в флейту (трудно), и музыка засверкала. Я вспомнил мелодию, полученную от Паука. Тогда я решил сделать то, чего прежде не делал. Я позволил одной мелодии плыть без моего участия и заиграл другую. Тона и полутона сливались и подталкивали друг друга в гармонию, когда неожиданно налетали на мои хлопки. Я вкладывал музыку в каждое движение своего тела, в каждый хлопок ногой, в каждый нажим пальца. Я играл, поглядывая на людей, обрушивая на них музыку, придавливая их ее весом, и, когда ее стало достаточно, я затанцевал на столе. Движения повторялись: танцевать самому — это совсем не то, что наблюдать за танцующими. Я танцевал на столе. Изо всех сил. Я хлестал их музыкой. Звуки наталкивались друг на друга, взрывались. Аккорды распускались, раскрывались, как насытившиеся хищные цветы. Люди кричали, я пронзал их стремительными ритмами. Они тряслись и не могли усидеть на своих стульях. Я повел четвертую линию, добавляя в диссонанс все больше и больше новых нот. Трое начали танцевать со мной. Я стал играть для них. Ритм поддерживал их подергиванья. Старика трясло возле синеглазой девушки. Хлоп. Подростки тряслись, плечо — Хлоп — о плечо. Престарелая пара крепко держалась за руки. Хлоп. Звук сделал мертвую петлю, — Хлоп — затронув всех и каждого. Мгновение тишины. Хлоп. И растекся по всей комнате; и как драконы в пустыне, люди, все вместе, застонали и застучали по животам в такт мелодии.

На возвышении, где стоял стол Голубки, кто-то распахнул широкие окна.