Они побежали укрыться под платанами, которые, расположившись вокруг всей площади, отбрасывали благодатную тень. Марта и Жан-Мари погрузились в нее, словно в родниковую воду — так стало хорошо.

Со смехом стаскивая с себя платок, чтобы обмахивать им лицо, девушка бросила:

— Никогда, наверно, не привыкну к такой жаре. А надо бы.

Марта встряхнула головой, и в высвободившейся из-под платка короткой каштановой копне волос блеснули шелковистые рыжие пряди. Оживленное лицо девушки было озарено в эту минуту вдохновением, которое отражалось в улыбке, в быстром взгляде голубых глаз и как нельзя лучше передавало то не выразимое словами, что содержится в понятии «чувствительность». Однако в ее фигуре, ладно скроенной, несмотря на высокий рост, не было и намека на легкую ранимость или уязвимость. Молодая женщина в прямом платье без рукавов, стоявшая перед Жаном-Мари, не походила на тепличное растение, скорее вся она воспринималась как источник вечного гимна жизни.

Жана-Мари радовало, что наступила настоящая летняя пора, хотя июнь только начался, и стояла такая жара, что казалось, будто тело стегают крапивой. Он и не думал сетовать на летний зной, как не думал скрывать от Марты удовольствие от встречи с ней. Да и вздумай он его скрыть, переполнявшее юношу ликование, несмотря на всю его природную сдержанность, непременно выдало бы Жана-Мари. Встречал ли он Марту случайно, как сейчас, или на воскресной службе, или когда Марта с Хакимом Маджаром приглашали его в гости — каждый раз при виде девушки словно порыв ветра приносил ему что-то знакомое, важное и почти забытое; оно отзывалось в сознании Жана-Мари или, вернее сказать, с предельной ясностью напоминало о той двойственности, которую приобрели его отношения с этой страной, с ее народом. Знал ли он теперь их лучше? Этот Алжир, этих алжирцев. Скоро уже два года, как Жан-Мари здесь живет, работает, ест, разговаривает, делает множество самых разных вещей. А между тем вопросов у него теперь стало больше, а не меньше. Но вот что поразительно — осознание этого факта не вызывало у него беспокойства. Чувство, которое Жан-Мари испытывал, сопротивлялось столь вожделенной ясности. Во всяком случае, зуд от желания задаваться на их счет все новыми и новыми вопросами приутих. Алжирцы не жаловали определенности — эта общая для алжирцев черта, которую Жан-Мари в них обнаружил, соответствовала его теперешнему строю мыслей. Казалось бы, это должно было его коробить, но не коробило — единственное, что Жан-Мари мог с полной уверенностью утверждать. Они не только не жаловали недвусмысленных положений, но и проявляли удивительную изобретательность, дабы их избежать. Действительность — вещь непредсказуемая. Им нравилось все переходное, приблизительное, жизнь, текущая сама по себе, и объясняли они такое свое свойство верой в провидение. Позиция, дающая Жану-Мари отдохнуть после строгих житейских правил, бытующих в Европе, где люди постоянно находятся во всеоружии. Он не досадовал бы, обнаружив, что — вопреки желанию — проникся их взглядами. Но сами-то алжирцы хотят, чтобы их поняли? И еще: на Западе люди не могут обойтись без того, чтобы не предъявлять окружающим разного рода непомерные претензии, они не желают жить в согласии с себе подобными. «Нам чертовски не хватает умения сосуществовать в одном мире». Не без улыбки, однако, Жан-Мари отмечал про себя, что в этой стране ничто — ни ее жгучий свет, ни воздух, ни резкие краски, ни грубо очерченные пространства — не благоприятствовало уступчивости, столь чудесному дару приспосабливаться, который человеку со стороны, такому, к примеру, как он, мог представиться простой увертливостью. Жан-Мари прекрасно помнил, что еще до того, как впервые сошел на городском вокзале с поезда, он успел поразиться необычайной сухости здешнего воздуха, и это днем, в самый зной. Алжирцы же словно не замечали жары, они любили вас, радовались вам без всякой задней мысли. Жан-Мари покривил бы душой, если бы принялся отрицать, что ему всегда было приятно общаться с алжирцами, даже когда после более близкого знакомства с некоторыми из них он начал подозревать, не примешивается ли тут недоверие, а то и сомнение, тревога.

Рядом с Мартой Жан-Мари дышал воздухом Франции, и это тоже было ему по сердцу — словно прохладой веяло на него. Он отнюдь не склонен был к ностальгии, и если бы не лицо девушки… Исходило от нее нечто драгоценное, чему и названия, наверно, не подобрать.

— Вы нас совсем забыли, — сказала Марта, когда они вступили под сень платанов.

— Так вы же не приглашаете. Да нет, шучу. Экзамены. На подготовку все время уходит. Сейчас самая ответственная пора. Но скоро уже конец.

— А потом — уезжаете?

— Уезжаю? В смысле… Нет. Покамест.

Марта не стала уточнять. Даже такого, как Жан-Мари, подобный вопрос мог поставить в тупик; приехав на определенный срок, эти люди уезжали с чувством вины, словно сбегали, успев понять, как, сами того не желая, они каждым новым отъездом огорчают оставшихся.

— Рано еще говорить об этом.

Жан-Мари не решался поведать девушке о своем намерении, раздираемый боязнью предстать хвастуном и желанием поделиться с ней новостью, которая — он не сомневался — обрадует Марту; та же в свою очередь не хотела показаться чересчур назойливой.

В конце концов он не выдержал:

— Я… я остаюсь в Алжире. Даже в отпуск во Францию не поеду.

— Правда? — У Марты в глазах заблестели слезы. Она отвернулась. — Какая я глупая. Простите.

И вновь обратила влажные еще от слез глаза на Жана-Мари. Их радужная оболочка казалась бледнее обычного.

— Пойдемте к нам, пообедаем. Хаким будет рад вас видеть.

— Сегодня, к сожалению, не могу. Меня пригласил один коллега, надо обсудить важные школьные дела. Право, сожалею.

Ему и самому было неловко. Он предпочел бы пойти к Марте, он испытал бы восторг, нет, скорее облегчение, вот только почему, он не мог себе объяснить.

— Но я немножко провожу, — предложил Жан-Мари. — Мне хочется вас кое о чем спросить.

Палящий зной обволакивал правильные ряды деревьев, мимо которых они шли. Издалека долетал запах мяты, жареного мяса, печенья — прохожие словно разносили его по аллее. Но Жан-Мари молчал, и Марта вопросительно посмотрела на него. Его лицо приняло сосредоточенное выражение, но то ли он не знал, с чего начать, то ли не решался приступить к разговору.

Набравшись терпения, Марта с улыбкой наблюдала за происходящим на улице.

— Нищенствующие братья, о их существовании я узнал совершенно случайно. И весьма смутно себе представлял, чем они занимаются. Мне сказали, что Хаким один из них. Вам неприятно, что я об этом заговорил? — виновато спросил он.

— Нет, почему же? — по-прежнему улыбаясь, отозвалась удивленная Марта.

— Меня очень заинтересовало то, что я о них слышал.

Жан-Мари не стал больше распространяться на эту тему. Он шел молча и, верно, так бы ни разу больше и не упомянул о нищенствующих братьях, если бы Марта сама не спросила его:

— Кто вам о них рассказал?

— Друзья. Недавно. Несколько недель назад.

— И что вы узнали?

— Должен признаться, ничего определенного, почти совсем ничего, но любопытство мое они возбудили. Сказали вскользь, но я потом много размышлял об услышанном. Такой опыт…

Он никак не мог найти подходящие слова, чтобы объяснить…

— Нетривиальный, — подсказала девушка.

Жан-Мари благодарно кивнул.

— Вот именно, нетривиальный. Вы и вообразить себе не в состоянии, как мне хотелось бы…

— Наверно, вам надо побеседовать об этом с Хакимом?

— Да, да, с Хакимом. А он не откажется?

— Конечно, нет.

На секунду она задумалась.

— Он не делает из этого тайны.

— Тогда я приду как-нибудь. Если вы не против. И…