Вся несчастная семья Ловены затаилась в роще и созерцала эту сцену. Мелодичный голос девушки был исполнен такой безысходности, что никто не был в силах выдать свое присутствие ни словом, ни жестом. Мать, братья, дяди, тети, бабушка оцепенели и были неподвижнее кустов, за которыми скрывались. Ловена самозабвенно оплакивала злосчастную судьбу своего возлюбленного, устремив взгляд на речную гладь, в которой отражалось равнодушное небо. Потом она неслышно скользнула в реку, не прерывая песни. Она уже скрылась под водой, а голос все еще звенел. Некоторые люди и по сию пору слышат его по вечерам. Справедливо ли, нет ли, но такие люди верят, что существуют нерушимые родственные узы между камнями, деревьями, рыбами и человеческими существами.
Лодрен поведал нам еще несколько вещичек из гаитянского эпоса, но история с Цин и Ловеной взволновала нас больше всего. Когда мы насытились сказками, тетушка Изабелла попрощалась с Лодреном:
— Уже поздно. Пора спать. Спасибо, Лодрен, за ваши восхитительные истории.
— Спокойной ночи всем, — ответил тот.
— Спокойной ночи, куманек.
Иза первая вошла в спальню. Когда я двинулся туда же, она была в одной сорочке. Я стал раздеваться — медленно и так тяжело, будто снимал доспехи рыцарские. Когда тетушка заслонила лампу, направляясь к кровати, свет столь ясно очертил ее интимные формы, что у меня дыхание перехватило. Я стоял в пижаме в углу комнаты, ожидая… Чего я ожидал?
— Открой окно, гаси свет и ложись, — приказала она.
Так я и сделал. Простыни были свежие и пахли хорошо. Мне было, однако, жарко, воздуха не хватало.
— Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, тетя Иза.
Она тотчас уснула. Мне же это не удавалось. Постепенно глаза привыкли к темноте, и стали видны очертания предметов. За окном вздрагивали ветви деревьев, неверным светом мерцал кусок звездного неба. Как жаль, что я родился не звездой, не деревом, не рыбой или еще кем-нибудь, а трусливым животным, способным лишь недвижно лежать рядом с повернувшейся ко мне спиной королевой. Ее тело как бы переходило в мое. Ее кровь фантастическим образом переливалась в мои жилы. Наполненный, напоенный ею, я наконец погрузился в глубокий сон. Проснулся я от свежего ночного ветра с моря и повернулся на другой бок, чтобы согреться.
— Тебе тоже холодно? — шепнула Заза.
— Пойду закрою окно.
— Не надо, воздух нужен. Прижмись ко мне.
Я был в ее объятиях. Я затерялся в них. Я был еле живой в проснувшихся руках Зазы.
— Теперь тепло, — сказала она.
Я не ответил. Я не думал, что надо прижаться еще крепче, что надо сделать еще что-то, единственной мыслью моей был сам факт, что я, исполненный страсти, лежу на тетушке Зазе Рамоне!
— Ты забываешь, что я твоя тетя.
Я промолчал.
— Ты уже занимался любовью?
— Да.
— С кем?
— С Надей.
— С Надей? Невозможно! Где, когда?
— В прошлом году, в Мейере, в каникулы.
— И… часто?
— Каждый день, все лето (я не преувеличивал).
— А я-то думала, что моя племянница невинна и относится к тебе просто как к мальчику. Когда ты начал испытывать желание ко мне?
— Сегодня утром, на пляже. Нет, в доме, вчера вечером. А по правде сказать, всегда. Может быть, с пеленок, чтобы поблагодарить за имя Оливье, которое дала мне ты.
Во мне росла уверенность в себе. Я лежал на Зазе, жизнь на жизни, и наши руки сплетались, как люди, независимые от нас.
— Вот как. А я считала тебя умненьким и разумненьким.
Ну что я мог сказать?
— Ты моя безумная рыба.
— И твой отец убьет меня дубиной.
— Это сказка, но то, что сейчас, — не сказка.
— Да.
— О-о-о! Какой ты сильный! Ты… нет… Подожди, дай я скину сорочку… О-о… все мое тело говорит «да»…
Со своим шестнадцатилетним пылом я впился в ее губы, тесня ее зубы, прихватывая язык. Потом полураскрытым ртом я нежно, но горячо целовал ее глаза, уши, затылок, виски, руки у локтей, кончики пальцев, чуть покусывая их, и снова, полным поцелуем, губы. А руки, как клешни краба, гладили ее живот, бока, поясницу.
Лаская ее, я все больше чувствовал ее как совершенно мою. Она тоже полуоткрытыми губами касалась моих плеч, торса, живота и всего тела — решительно всего. Я целовал ее ноги, икры, бедра, лобок и округло-упругие ягодицы, которые пульсировали, как маяк с двумя светильниками. Каждая из ее грудей открывала, при моем прикосновении, целый миниатюрный мир, свидетельствующий о большом сказочном мире всей Зазы. Вдруг я яростно возжаждал свежих гормонов ее красоты, ища их в самом источнике. Там тоже все вздрагивало и вибрировало, как плод, наполняющийся соком. И я вкушал от этого плода, шелковистого, влажного, бездонного. То была модель ее красивых и сильных губ, высоко поднятых скул, то был ее второй лик, выражающий собой нерушимую краску, радость гармонии и грации. Мы снова слились в затяжном поцелуе, а там, там мы тоже утонули друг в друге. Несколько раз в течение ночи мы доходили до вершин экстаза, сваливаясь оттуда, как в пропасть, и снова поднимаясь.
Едва забрезжил рассвет, нам взбрелось нагишом бежать на пляж. Мы добежали до подножия скал, и в нас опять кипела кровь. Мы покатились по влажному песку до самых волн, и там, в волнах, чтобы достойно завершить нашу бесподобную ночь, мы снова потребовали от жизни ее соли, ее планктона, ее пенистых прибоев, ее самых потайных орудий и механизмов. Наше морское соитие приобщило нас ко всем ритмам природы, многим из которых даже нет названия. До Адама и Евы возник этот космический порыв, достиг Зазы и меня и, утомленный, затих в свежести раннего утра.
