Он перевернул меня ногой на спину. Я попыталась вскочить. Он снова уронил меня в снег. Встал надо мной на колени, расставив ноги, и я оказалась между его раздвинутых ног. Мне показалось — он сейчас расстегнёт ширинку. Он захочет, чтоб я ублажила его напоследок.
Его рука скользнула вниз, к ремню, высовывающемуся из-под распахнутой куртки. Да, так и есть. Он изнасилует тебя, прежде чем убьёт тебя.
Я забилась под ним. Он присел, придавливая меня ко льду задом.
— Ты!.. — Он ощерился. — Ещё дёрнись только!.. И я застыла. Это мороз сковал меня. Ведь я
лежала спиной на снегу, на зелёном льду.
Он, держа руку с ножом на отлёте, другой рукой расстегнул штаны.
— Бери, — сказал он. — Живо! Если только укусишь — кишки выпущу и намотаю тебе на шею, поняла?!
Я лежала и смотрела на него снизу вверх. Он ударит меня ножом сверху вниз. Значит, не как Кармен. Как просто — на бойне — корову или собаку или барана. Жаль только, шерсть с меня не сдерёшь.
— Ну! — заорал человек, сидящий на мне. — Разевай пасть! Не хочешь?! Я тебе сейчас в пузе дырку ножом сделаю!
Я услышала, как нож вспарывает мне твёрдую замшевую кожу дублёнки. Рука в кожаной перчатке легла на мои снова заоравшие губы. Зубами я не могла уцепить кожаную руку, зато прокусила себе губу, и кровь из прокушенной губы потекла у меня по щеке, сразу застывая на морозе.
Темнота встала перед глазами стеной. И алмазы снега рассыпались, как стёкла из разбитого калейдоскопа.
— А-м-м-м… м-м!..
Кому нужны твои стоны. Погибаешь с музыкой. С ней, родимой.
И внезапно сидящий на мне оказался отшвырнутым вбок, на снег; он странно сковырнулся, свалился с меня, как мешок с картошкой, грузно осев, нелепо взбросив руки; серебряно, остро сверкнувший нож отлетел из его разжатого кулака далеко, мог бы утонуть в сугробе, да стукнулся об лёд, прокатился по льду, застыл. Чёрная тень метнулась над мной. Будто огромный коршун вспорхнул. В руке человека, пнувшего в грудь моего убийцу, чёрной масленой сталью высверкнул маленький револьвер. Позже, когда мы стали любовниками, он объяснил мне, как называется его оружье. Смит-вессон тридцать восьмого калибра. Дамский вариант. Облегчённый. Нержавеющая сталь, stainless steel.
— Давай быстро, чеши отсюда к едрене-фене, — глухо и весело сказал человек с револьвером. — Не заставляй меня ждать. А то я разозлюсь и выстрелю. Тогда в тебе появится маленькая красивенькая дырочка.
Насильник попятился. Отходя к сугробу, попытался схватить отлетевший в сторону нож. Тот, кто держал револьвер, поднял его повыше, прикрикнул:
— Но, но! Руки прочь! Это теперь моё. Сквозь зубы неудавшийся убийца пробормотал витиеватый матюг; тот, кто спас меня, мой чёрный ворон, подошёл ко мне, худой и крылатый, ковыляя на лапах — он никогда не умел ходить, как все люди, то летел стремительно над землёю и льдом, то переваливался с боку на бок, как на протезах. Я всё ещё лежала на снегу. Он поглядел на меня сверху вниз, и я увидела, как из чёрной бороды мне улыбаются дикие, хищные зубы. Глаз не было. Вместо глаз в мохнатом заросшем лице светились две хитрые длинные щели, прорезанные вот этим, валявшимся на снегу, бандитским ножом.
Он наклонился и поднял нож. Повертел в руке. Сунул в карман.
— Жаль, без чехла, — посетовал он. — Ну ничего, чехол я сам сделаю. Или нет. Ты мне лучше сошьёшь. Разве я неправ?. А?.
Он протянул мне, лежащей на снегу, руку. Я схватила эту руку. Господи, зачем только я схватила её! Он поднял меня легко, как если б я была пушинка, снежинка.
— А ты девочка ничего себе, — процедил он сквозь прокуренные жёлтые зубы — они зловеще поблёскивали под его чёрными усами. Я отводила взгляд от блеска его зрячих прорезей в черепе — и не могла отвести. Мои глаза сами приклеились к его лицу — так мошки приклеиваются к липучке. Он играл револьвером в руке. Играл глазами. Играл носком сапога, выставленного передо мной на снегу. Военный сапог, подумала я, скользнув взглядом вниз; весь в заклёпках, в железных скобах, с плотной шнуровкой. — Идём со мной?.. Всё-таки, как-никак, а я тебя спас. И ты меня должна отблагодарить.
— Чем? — дрожа под распаханной на груди ножом дублёнкой, спросила я. — Самой собой?.. Чем же ты лучше того.
Я кивнула на тень от ворот. Смешливый хищник, чёрная борода, не сводил с меня хохочущих глаз. Револьвер в его руке тускло поблёскивал чёрной запёкшейся дьявольской кровью.
— Нисколько не лучше, ты права, — смеясь всем — зубами, щёлками глаз, торчащими жёсткими волосёнками бороды, ямками на подбородке, морщинами на лбу, подтвердил он. — Я, быть может, даже хуже. Я тебя у него отбил. Я победитель. Я тебя добыл в схватке. Это моё право. Ты принадлежишь мне. Женщина — не человек. Женщина должна всегда принадлежать владыке. Я же не просто человек, ты знаешь. Я Джа-лама. Мою голову отрубили когда-то и возили на пике, устрашая бурятский и ойратский народ. У меня была тёмная голова, её просолили и подкоптили, чтоб не испортилась. А на затылке у меня росла короткая седая щетина, а ещё зияла дыра от пики. Видишь, какой я был тогда красавец. Ты бы в меня тогда сразу влюбилась. А теперь вот глядишь на меня, оцениваешь. А?.. Чем я тебе нехорош?.. Всё при мне. А какой я мужик, м-м. Тебе и не снилось.
Он крепко взял меня за руку. Я представила себе свою одинокую койку в грязном актёрском общежитии, где все ложились спать в четыре утра под вопли, слёзы и смех и пили дешёвую водку и дешёвое ягодное вино.
Час спустя, в широкой и приземистой сибирской чёрнобревенной избе, с окнами, плотно закрытыми покосившимися тяжёлыми ставнями, узкоглазый дьявол, сумасшедший мужик с револьвером, назвавшийся Джа-ламой, терзал меня на узкой, как лодка-долблёнка, деревянной скрипучей кровати, и я вздрагивала и кричала под ним от боли и наслажденья. Он подчинил меня себе, как нойон подчиняет пленную рабыню.
Джа-лама назвался принцем Амарсаной; бродяга и бандит Георг назвался Джа-ламой. «Джа-лама восставал против китайцев — я восстаю против этой власти, что замучила нас, затравила». Значит, ты политический бандит, спрашивала я его, значит, ты хочешь собирать вокруг себя людей и вести их в бой с властью?.. Да, кивал он, вроде того. Меня ведь уже заграбастывали, хотели упечь в тюрьму. И суд был. «Ты… убил кого-нибудь?!..» — в ужасе кричала я, трогая пальцем его чёрную жёсткую бороду. Он брал мою руку, больно сжимал, отводил от своего лица. «Ты судишь об этом по моей пушке?. Изволь так думать, пожалуйста. На мне в зале суда, конечно, не было кандалов. Меня спас друг. Он консул в другой стране. Большой жук, богач. Он откупил меня у суда. Дал немыслимые бабки судьям, прокурору. Я бы мог загреметь надолго. Соскучился бы я в застенке, ты знаешь. Там довольно тоскливо».
Иногда он пристально, долго глядел на меня. Я переселилась из актёрского вертепа к нему — верней, он сам переселил меня, пришёл, покидал мои вещички в сумку, понёс в свою чёрную избу, а я бежала за ним, скользя и падая на иркутском зелёном льду. «Вышей мне, дорогая, Юссун-сульде». Это ещё что такое?!.. — вскидывалась я. «Белое знамя. Одно из главных девяти знамён Чингисхана». Я покупала кусок белого атласа, красные шёлковые нитки, вышивала на знамени. кого?.. дракона?.. восходящее Солнце?.. полную Луну?.. прищуренную наглую смуглую рожу Чингиса?.. Я не знала. И дракон, и Солнце походили на раскосое бандитское лицо. Я клала печать Джа-ламы на всё, что видели мои глаза, что подворачивалось под руку. Я метила его красными кровавыми невидимыми нитями, тянущимися, прядущимися из чёрного дула его смит-вессона, из которого он никогда при мне не стрелял, заматывала куделью его пристального взгляда весь широкий мир, сузившийся для меня, пока я была с ним, в одну жемчужину ангарской раковины, в один золотой глаз байкальской рыбки-голомянки.
Мы везде в Иркутске бывали вместе. Нас боялись. При виде Георга народ вздрагивал, отводил от нас глаза. О нём шла дурная слава. Похоже, он гордился ею.
Он сказал мне: я родом из Улан-Удэ, я был объявлен последним Джебдзундамбой-хутухтой; я узнал вещи, принадлежавшие мне в прошлой жизни, вещи умершего седьмого Правителя, великого Богдо-гэгэна. Я воплощение Амарсаны и Занабадзара. Ты не смотри на меня так, будто я из больницы сбежал. Да, я нюхал и лазарет, и тюрьму, и вытрезвиловку, и Бог знает что только я не нюхал; но это моя здешняя,
