подходящая кандидатура — не склочница, не воровка, и взяла быка за рога. Взревновав к нашей оживлённой беседе на непонятном языке, Ханигман резко сорвалась со скамейки и посеменила прочь, отклячив зад и раздражённо втыкая ножки волкера в рыхлую чёрную землю.

Пришлось её догонять, но бумажка, клочок газеты с записанным на нём телефоном, уже перекочевала в карман моих джинсов.

Расставание с Ханигман было душераздирающим. Вернее, выглядело таковым. Каждая из нас эффектно сыграла свою роль. Я, закалённая постоянными скандалами, хладнокровно бросала расплодившиеся вещи в открытый зев спортивной сумки.

Бабка театрально вздымала к облупленному потолку короткие ручки и завывала, какая я неблагодарная тварь, что лучше неё пациентки не найти, что у неё я отдыхала, ничего не делала и вместо, благодарности, ухожу. (Старуха страшно боялась чёрных, и я заранее мелко и подло радовалась — вместо меня должна была прийти чёрная женщина).

Вообще я заметила, что американцы часто ведут двойную игру. Африканцев опекает государство, и у них по сравнению с белыми много преимуществ. Ещё бы, стоит выгнать с работы за нерадивость чернокожего ленивца, как тут же поднимается хай о расизме и притеснении. В своей нелюбви к чёрным американцы признаются шёпотом, под большим секретом и только тем, кому доверяют. Мне было странно, что Айрын, прожившая восемьдесят лет в Америке, впитавшая её ценности, идеи и культуру, панически боялась представителей чернокожей расы. В этом она трогательно походила на русских пенсионерок. Ну, те-то понятно — не говорящие по-английски, никогда не видевшие негров, воспитанные в духе приоритета белой расы.

Итак, я сладострастно парировала,

— Вы, Айрын, не такая уж и больная. Вот как бегаете вокруг меня! Ноги не болят?

В ответ разъярённая пациентка потребовала вернуть ей подарки. Я с удовольствием, без тени сожаления бросила на диван розовое платье, побитую молью шубку, блестящую сумочку — и впервые в глазах Айрын мелькнула растерянность. Мне даже стало её жалко, но расслабляться было нельзя.

Начало новой жизни я отпраздновала походом в универмаг Мэйсис и сейчас поднималась по обшарпанным ступеням на четвёртый этаж в квартиру, где мне с завтрашнего дня предстояло работать, облачённая в длинное крепдешиновое сиреневое в мелкий цветочек платье и соломенную шляпку, купленную на распродаже в Блюминдейле.

В коридор выбегали из дверей комнат всё новые члены оказавшейся многочисленной семьи, чтобы познакомиться с хомматендой, и каждый из них что-то восклицал. Так, они удивлялись, что хомматенда молода, модно одета и, препровождённая в комнату для знакомства с бабушкой, я услышала за спиной:

— Гойка, а такая интеллигентная девочка.

Так я узнала о том, что я гойка. Это не прозвучало обидно. Во-первых, я не знала, какой смысл вложен в это слово, кроме определения человека-не еврея. Во-вторых, существуют же названия для украинцев — хохлы, бульбяши для белорусов, москали для выходцев из России. Отчего же гонимой нации не обозвать как-то своих обидчиков? Гойка так гойка. В этом не было ничего оскорбительного для меня как личности, вот когда меня называли провинциалкой, я обижалась.

Хотя по определению, провинциалы — это всего лишь люди, не родившиеся в столице, каковых у нас две — Москва, и северная — Питер. Но никто не использовал географический термин по назначению. Это как москвичи презрительно называют всех приезжих лимитчиками, прихоти природы определяя себе в личную заслугу, так и «провинциалка» произносилось чаще всего с той же нотой пренебрежения и высокомерия. Не вступая в оправдания или спор по данному поводу, памятуя, что из двух спорщиков один — негодяй, а второй — дурак, я не доказывала с пеной у рта, что и в провинции живут люди, и многие из них — гении или таланты, а заносила высокомерного столичного жителя в свой личный чёрный список.

Итак, начался новый виток кошмара. Кошмар заключался в том, что я была привязана к Зинаиде Леонидовне в буквальном смысле слова двенадцать часов в день. От неё было никуда не деться, с девяти утра до девяти вечера мы находились в её комнате, сидя рядышком, как попугаи на жёрдочке, на диване — тут уж я не раз вспомнила своё многочасовое сидение в собственной комнате в квартире покинутой мною Ханигман — сколько я читала, думала, вспоминала, сочиняла и вязала!

Здесь же о том, чтобы заниматься собой, не могло быть и речи. Зато каждый вечер я возвращалась в свою маленькую комнатку, и это было счастье!

Анечка, хозяйка квартиры, оказалась милой, доброжелательной и очень занятой. Утром она училась на медсестру, вечером работала официанткой в ресторане, и мы с ней практически не виделись. Мы сразу же договорились без нужды друг другу не надоедать, а если захочется поговорить — встречаться на нейтральной территории, то есть на кухне. Предосторожности оказались напрасны, — мы с удовольствием болтали, когда поздно вечером она возвращалась с работы. Если из-под моей двери пробивалась полоска света, то Анечка деликатно кашляла в коридоре, и я выходила на кухню, чтобы пообщаться и поужинать — она всегда приносила что-нибудь вкусненькое.

Общими усилиями мы с ней быстренько обставили мою, прежде пустовавшую, комнату — притащили с улицы столик, тумбочку, нашли даже работающий телевизор. Кровать пришлось покупать, и я купила самую дешёвую, с железной рамой, и с гаечным ключом ползала полночи по полу, скрепляя непослушные железные рельсы.

На новую работу я приходила ровно к девяти. Дверь мне открывала Зинаида Леонидовна, с растрёпанными седыми волосами, в ночной сорочке. Первым делом она бросала многозначительный взгляд на часы, висевшие в коридоре на стене, и укоризненно поджимала губы, если даже было без одной минуты девять, и меня это тут же выводило из себя. Я умывала её, кормила, усаживала в инвалидное кресло и вывозила на прогулку в парк, сидела рядом с ней на скамейке, в окружении русских пенсионеров, каждый и каждая из которых усиленно жалели или осуждали меня за то, что молодая здоровая девка нянчится со старухой.

Непрекращающийся позор терпела и вечером, выкатывая подопечную к подъезду и находясь в обществе старух и их хомматенд. Бабка изысканно издевалась. Обделённая вниманием в семье, она требовала каждую секунду моего внимания. Я пыталась отгораживаться от неё книгами и газетами, пыталась читать ей вслух, но она не слушала. Кровоотсос из меня шёл постоянно и ежесекундно. Мне было смертельно скучно и смертельно я постоянно хотела только одного — спать, спать и спать.

Домочадцы старались как можно меньше контактировать с бабушкой, мамой и свекровью. Они жили своей жизнью в других комнатах, вызывая меня в коридор для инструкций и убегая всякий раз с кухни, когда там появлялись мы. Это были милые люди, и со временем мы подружились.

Сын Зинаиды Леонидовны, сорокалетний Семён, инженер, симпатичный, активный и интеллигентный, нежно заботился о матери и потакал её капризам. Его жена Рита, тоже инженер, свекровь ненавидела, но это была ответная ненависть — свекровь всю жизнь выказывала невестке своё презрение. Их дети — двадцатилетняя Даша и пятнадцатилетний Рома. Рома к бабушке относился почтительно, целовал её в щёку и уходил по своим делам. Даша — равнодушно и слегка пренебрежительно, ведь бабушку уже нельзя было воспринимать всерьёз ни как собеседника, ни как наперсницу. Рита скрывала неприязнь к матери мужа, чтобы не обижать любимого. Много лет точимая невысказанной ненавистью, нежная и тихая Рита слабела, мучалась мигренями и старалась свести контакты с властной в прошлом и контролировавшей их жизнь свекровью к минимуму.

Мать и дочь были абсолютными антиподами. Отстоявшие по возрастной шкале от меня на одинаковом расстоянии — я была старше дочери на десять лет и младше мамы на ту же десятку, во мне они неожиданно нашли подругу. Даша видела во мне ровесницу — я всегда выглядела младше своего возраста, да и по жизни отличалась некой инфатильностью и незрелостью. Рита — возможно, потому что никого она здесь ещё не знала, запертая внутри семьи со своими проблемами, а я была как случайная попутчица, вошедшая в их купе, которая должна сойти на какой-то станции и забыть временных попутчиков вместе с их бедами, тревогами и радостями.

Так оно и случилось, я сошла на своей станции и никогда им не позвонила… Пока я доставала на кухне из холодильника для бабушки баночку йогурта, сок и булочку, вихрем туда врывалась, как всегда, проспавшая, Даша, маленькая, трогательно хрупкая, но обладавшая сокрушительной энергией и непонятной властью над окружающими. Лохматая, в ночной сорочке, она делала себе кофе, бегая с топотом туда-сюда, и через десять минут, вдруг из заспанного взъерошенного зверёныша превратившись в элегантную леди, не