нескончаемые поучения, что девочка должна быть скромной, не носить таких коротких маечек и шортиков, а также не заплетать в волосы цветные бусинки, не слушать рэп, не есть фрэнч фрайс, чипсы, не пить колу — всё это сплошная гадость, и ещё много разных «не». Девочка объявила надоедалам бойкот и шокировала их и пёстрым ранцем, и разноцветным плейером, и привычкой валиться на кровать в обуви.

Вручив бутылку вина и тортик уставшей Тамаре, я прошла к столу, за которым сидели уже и Игорь, и соседка Нина, и Николай. Наконец все угомонились, расселись и подняли рюмки за встречу, потом за удачу, за будущее детей, за процветание и богатство. Я знала от Тамары, что родители её продали в Москве квартиру, машину и дачу, и у них есть деньги на покупку своего жилья здесь. Вначале они хотели снять недорогую квартиру, осмотреться, прицениться, а потом сделать решение, хотят они квартиру или дом, и в каком районе.

Софья Львовна, несмотря на любовь к светской жизни, оказалась замечательной хозяйкой, и я с восторгом уплетала её заливное, котлеты, домашнюю буженину и блинчики с икрой. Мы заговорщически переглядывались с Игорем, и меня всю колотило от нервного возбуждения. Разговор шёл с трудом. Николай, обладая тактом, подвешенным языком и живым умом, переводил разговор с опасных бытовых тем на более безопасные.

Так, Иван Кузьмич слегка расслабился и стал рассказывать о забавных случаях, происходивших в его дипломатической практике. Много лет он работал в советском посольстве в Дели (понятно стало происхождение пёстрой шали на плечах его жены), и мы с увлечением слушали его красочные описания экзотического быта. Все постепенно разговорились, загалдели. Нина, только прогнавшая очередного альфонса, беззастенчиво строила глазки Игорю, забыв о проповедуемой теории, что женщина должна только продаваться, а не спать за просто так. Томас залез на колени к бабушке и тщательно слюнявил концы её роскошной шали, Джулия демонстративно слушала громкую музыку в спальне, Тамара следила за столом, мужчины строили планы быстрого обогащения и решали, каким бизнесом стоит заняться — Иван Кузьмич был готов выделить зятю некоторую сумму для старта.

Софья Львовна раскапризничалась и требовала у мужа и квартиру в Манхеттене, и дачу в Поконо, не принимая доводов, что у них едва хватит средств на одно жилище.

За сладким компания окончательно рассиропилась, и её потянуло на воспоминания. Я, в основном помалкивавшая, вдруг захотела рассказать что- то страшно интересное и заговорщическим тоном начала:

— Однажды моя мамка.

Закончить не удалось. Расслабившийся и даже снявший галстук Иван Кузьмич вдруг рассвирепел. Вообще-то он голос не повышал, а показывал своё неудовольствие тоном или взглядом. А тут он закричал, теряя остатки самообладания,

— Что за выражение, Клава! Что за мамка, это не из русского языка! Извольте объясняться по- русски!

Я залепетала,

— Да, я из Белоруссии, и там это выражение вполне приемлемо, да и в сказках оно часто употребляется.

Иван Кузьмич не слушал. Он бушевал. За минуту я узнала, что я необразованная провинциалка, и такие, как я, позорят нацию и русский язык.

Тамара застыла с кофейником в руках, Николай бросился меня защищать. Сквозь слёзы я слышала его голос.

— Иван Кузьмич, это не принципиально. У неё образная, колоритная речь, в конце концов, если человек неправильно употребил слово или ударение, это совсем не говорит о его тупости или отсталости. Клава очень начитанная и образованная девушка, просто она выросла в другой языковой и культурной среде.

Впервые услышав от любителя афоризмов и красного словца Николая такую правильную и грамотную речь, я вдруг расплакалась. Было невмоготу сохранять лицо, когда тебя так откровенно незаслуженно презирали.

Рассвирепевший дипломатический работник забыл о дипломатии напрочь. Он кричал, что кругом хамы и деревенщина.

Я выскочила из-за стола, схватила сумку и бросилась вон. Вызвать лифт не пришло в голову. Завывая и заливаясь слезами, по ступеням с шестого этажа я побежала вниз, испугав какую-то чёрную бабу, которая жалостливо произнесла мне в спину:

— Do not cry, baby. (Не плачь, детка)

Уже во дворе меня догнал Игорь, обнял за плечи и повёл, всхлипывающую, в свою машину. Я плакала, положив голову на согнутые колени и обхватив их руками. В открытое окно врывался солёный ветер, звуки рэпа и заглядывали низко висящие звёзды. Игорь что-то примирительно бубнил, но я ещё больше заходилась в плаче. Тогда он обнял меня за плечи и притянул к себе.

Я расслабилась в кольце его сильных и горячих рук, но завыла ещё жалостливее. Это был мой первый американский плач, и странно было плакать от оскорбления, нанесённого русским человеком. Тем более было обидно получить его не от какого-нибудь быдла — я была достаточно закалена и не обижалась по пустякам, а от интеллигентного человека, каким определённо считала и себя. Иван Кузьмич своим презрением перечеркнул многое в оценке самой себя, это было как заглянуть в зеркало, ожидая увидеть там оживлённое симпатичное личико, а увидев беззубую противную морду.

Я понимала, и Игорь, гладя меня по спине и целуя в шею, безуспешно пытался объяснить, что в зеркале я видела не себя, а искажённый образ неадекватного Ивана Кузьмича, которому в глаз попал ледяной осколок злого зеркала Снежной Королевы, но это не помогало.

Иван Кузьмич оскорбил мою маму и бабушку, оскорбил моё тёплое уютное детство, в котором умершая уже бабушка напевно говорила, вынимая из печи противень с перапечками — так назывались вкуснющие пирожки, сладкие, пышные, с глянцевитой хрустящей корочкой,

— Скоро мамка твоя приедет. Как городской заделалась, так и стала маяться, а такая девка была — гарна да весёла! И ты, ворона городская, пошто всё в книжки глядишь? Давай вот, научу тебя корову доить, курей щупать, хлеб пячи…

Бабушка моя, кстати, закончила гимназию, знала латынь и греческий, разбиралась в Римском праве и древних богах, и развлекала меня, малолетку, рассказами о проказах богов, когда мы с ней с утра до вечера проводили время в лесу, то пробираясь по топким болотам к плюшевому оазису, красному от поспевшей клюквы, то нещадно борясь с крапивой в зарослях малинника, то забредая в поисках грибов в сумрачные боры.

Позже мама мне рассказала, что бабушка писала стихи, и что ей царь Николай давал содержание на обучение в Петербургской Академии Художеств. У меня было много вопросов по этому поводу, тут была какая-то тайна, которую бабушка унесла с собой в могилу, но и мама моя ничего не знала. Я нафантазировала, что бабушка была из дворянской питерской семьи, что с началом революции её семья бежала в белорусскую деревню, где ей пришлось провести всю жизнь, учиться деревенским премудростям, копировать язык аборигенов, чтобы не выделяться и спасти семью и детей во времена коллективизации, и всю жизнь ей приходилось держать язык за зубами.

Мне было обидно, что я, проводившая жизнь в чтении и размышлениях, знавшая хорошо русскую классику, поэзию Серебряного Века и увлекавшаяся философией и историей, слывшая эрудиткой и достойной собеседницей в своём городе даже среди коллег по газете, каждый из которых окончил или факультет журналистики в столице, или Литературный институт имени Горького, здесь, среди москвичей и петербуржцев, удостаиваюсь презрения из-за одного неправильно произнесённого слова.

Разъединённые, страдающие ностальгией, непризнанием и неприкаянностью иммигранты из России не могут или не хотят преодолеть снобизм и высокомерие по отношению к тем, кто родился не в столице и чья речь хочь чуть-чуть отличается от их.

Что слова? Слова часто не могут передать работу мысли или ощущения, глубину ума. Неужели нельзя почувствовать мир другого человека, заглянув в его глаза, попытавшись, подавляя раздражение, простить кому-то плохой английский или не совсем правильный русский?

Я понимала, что несчастный Иван Кузьмич сломался, что я послужила козлом отпущения, что в этой вспышке агрессии он выплеснул своё неприятие чуждого мира, крушение иллюзий о земле обетованной,