нас из пушки, из которой даже толком не умеет стрелять.

На секунду гнев пересилил страхи. Я встала на колени и заорала со всей дури:

– Полиция! Помогите! На помощь! Полиция! Гэри, Гэри, Рина, вызывайте полицию. Это Шон, он…

Тут Шон подошел ко мне и ударил в челюсть. Я рухнула на четвереньки, из разбитой губы полилась кровь. Он ударил меня снова – по голове.

Я отрубилась.

Потом это назвали осадой. Не знаю, насколько правильно – продлилось ли оно достаточно для осады. Периодически, когда я была в сознании, мне это больше напоминало пьесу. Неважно.

Когда я очухалась, оказалось, что я на кровати. Полулежу, привязанная к изножью, лицом к изголовью и окну. Каждое запястье крепко обмотано толстым проводом. Еще одним проводом руки связаны вместе за спиной. Какая-то вроде цепь притиснула меня к изножью. Под спину кто-то подложил подушку. Ноги просто связаны вместе – я слишком маленькая, до изголовья не достаю. Так вот чем Шон связывал Джейми, подумала я. Обычным, нахуй, проводом. Ни тебе черных шелковых шарфов, ни кожаных наручников ручной работы. Господи.

Это Джейми подложила подушку – и помогла меня связать. Потом меня спрашивали, не злилась ли я на нее. А что ей было делать? Иначе Шон бы меня убил. Я знаю. Я для него не имела значения. Я была вещью, как многие другие. За всю «осаду» он ни разу не назвал меня по имени – только «эта», или «черномазая», или «сука». Для него я не была даже человеком – так, падалью, как те женщины, которых он убил. И вскоре это стало предельно ясно. Это хуже всего – понимать, что, живая или мертвая, ты ничего не значишь. Все равно что быть невидимкой, беспомощной. Я к этому не привыкла – в отличие от Джейми, которая всегда так жила, пока не вышла на сцену. Джейми пыталась мне объяснять, я кивала, но не понимала. Зато поняла теперь. Худшая разновидность ебли мозга.

Ну, в общем, когда я в первый раз очнулась, я ощущала боль. Голова раскалывалась. Рот и губы распухли. Передний зуб сломался, а гвоздик пирсинга врезался в нижнюю губу, медленно разрывая мягкие ткани тем больше, чем сильнее они опухали. Плечи горели; ноги совершенно онемели. У меня болело все, и я едва сосредоточивалась на происходящем; помню только, что комната провоняла, буквально провоняла Шоном. Кислый животный запах. Я от него задыхалась и давилась.

– Что… Джейми, что… – Я закашлялась, харкая кровью.

Джейми, которая сидела у комода, подогнув под себя ноги, бросилась ко мне. Шон наставил на нее пушку и в ярости заорал:

– Стоять! Не двигайся, блядь, слышишь? Оставь эту суку в покое! Оставь…

Зазвонил телефон у кровати. Я – мы все подпрыгнули, сердце у меня застучало. Господи, так глупо, так банально. Такой приятный домашний звук. Пожалуйста, господи, пусть это не моя мама.

Шон наклонился, не сводя прицела с Джейми, и снял трубку. Я так боялась, как бы этот чертов пистолет не выстрелил, что почти не разбирала слов. Я почти забыла про Джейми, но заметила, что та снова сидит на коленях и умоляюще смотрит на меня огромными глазами. Я незаметно кивнула ей, а потом прислушалась к разговору:

– …Кто? Суперинтендент Оутс? Оу-кто? Оуэн? Суперинтендент Оуэн. Хорошо. А вы знаете, кто я? Да, верно. Ночной Душегуб. Что? Да, мне прекрасно видно из окна – а, блядь, замечательно, я подойду к окну, а ваши ребята мне голову снесут? Вы меня за идиота принимаете? Не шутите со мной, или я пришью этих двух сучек… Да, блядь. Огромная пушка. К вашему сведению, суперинтендент Оуэн, это «Дезерт Игл» 44-й калибр, лазерный прицел… да, высверленные… у меня их кучи. Штука получше, чем игрушки ваших мальчиков, а? Пушка для настоящего мужчины, да… В Манчестере, а где вы думали? Что? Нет уж. Да мне похуй. Ребята из спецназа с вами уже связались? Из СПЕЦНАЗА. Да, да. Значит, свяжутся. И вам с вашими мальчиками придется разойтись по домам. Да. Нет, хватит, все, пошел нахуй –  здесь я решаю.

Шон бросил трубку и подошел ко мне. О господи, лишь бы копы не решили поиграть в героев. Господи, пусть они не наделают глупостей, прошу тебя. Шон встал надо мной, сжимая пушку и улыбаясь как маньяк. Вдавил дуло мне в висок и подозвал Джейми:

– На колени, скотина. Ты слышала? Слышала? Это все черномазая сука виновата, эта блядина тут орала во все горло, это она меня заставила… Блядь, тут полно колов! И за это ты сдохнешь. Слышишь? Сдохнешь! – орал Шон, глядя на Джейми и тыча пушкой в меня.

Я чувствовала масляный холод металла и запах – едкий, почти горелый. Джейми зарыдала:

– Нет, Шон, пожалуйста, ты обещал. Не убивай ее. Ты обещал мне.

Он не обращал на нее внимания, он бормотал и вопил:

– Это звонили копы. Су-пер-ин-тен-дент, ебать его, Оуэн. Крутой парень, ихний главный. О да. О да. Ничего, скоро они узнают, кто тут главный. Они все там. Снайперы. Стрелки. Но это я, я решаю, когда стрелять!

– Нет! – закашлялась я.

Шон сунул дуло мне в рот. Металл задел нерв сломанного зуба, и я задохнулась от боли. Из глаз потекли слезы. Мне не хватало воздуха. Я запаниковала.

Странная вещь – страх. Я вдруг почувствовала, насколько хрупко мое тело – органы в костяной клетке, покрытой пленкой, чтобы все это не вытекло. Ее так легко разрезать, так легко сломать. Я впервые в жизни поняла, что смертна, что могу умереть. Перестать существовать, исчезнуть, кануть в забвение. Странная отчужденность охватывала меня – словно разум отдал швартовы и уплыл. Я поняла, что боюсь не того, что Шон выстрелит, а того, что он это сделает случайно. Мое тело вдруг расслабилось – и с ним мочевой пузырь. Я описалась. Я вдыхала запах мочи, ощущала горячую влагу, но меня это не волновало. Я была далеко, так далеко… Я только помнила, что мне нужно встретиться в кафе с мамой… Мои дорогие мама и папа, вы такие хорошие и добрые… Простите меня, я… Я услышала вопль Джейми, и Шон отдернул пушку:

– Господи! Эта грязная сука обоссалась! Ебаная тварь, господи Иисусе!

Он шарахнулся в отвращении.

Джейми не на шутку испугалась – за меня, не за себя. Она шептала, чтобы я не дергалась и не волновалась, изливая на меня поток ласковых имен и эпитетов. Она прикоснулась через перила к моим волосам, а затем поползла вдоль кровати:

– Шон! Шон, прошу тебя, не убивай ее. Пожалуйста… Послушай, я сделаю то, что ты хотел. Помнишь, мы еще спорили? Я не хотела тебя злить, честно. Я сделаю, как ты хочешь, обещаю. Клянусь могилой моей бабушки. Только не трогай ее. Это же Лили, Шон. Лили, Лили… Не трогай ее, я все сделаю, клянусь.

Шон стоял сбоку от окна. Его голова дернулась к Джейми:

– Неужели? – Он облизнул губы. Язык красный и заостренный. Какая мерзость.

– Да, Шон, честно, обещаю. Только…

– Ладно, ладно – черт с ней, с черномазой, черт с ней – давай, доставай. Только аккуратно.

Медленно, на карачках, Джейми поползла к комоду. Шон жадно за ней наблюдал. Джейми открыла маленький верхний ящик и вынула листок бумаги.

Я то теряла сознание, то оклемывалась. Я ощущала только боль и чудовищную усталость. В газетах потом писали: «Испуганные женщины молили о пощаде, пока убийца-психопат Шон Пауэрс выкрикивал из окна верхнего этажа оскорбления в адрес полиции, угрожая незарегистрированным пистолетом…» Он не выкрикивал. Мы не молили.

Мы слушали, как Джейми зачитывает Шону контракт раба.

Она развернула скомканную бумагу и села на корточки, всхлипывая.

Шон рассмеялся и направил на нее пушку:

– Давай, читай.

В голубом свете из окна Шон напоминал проволочный каркас: красивое лицо походило на череп, кожа – на свернувшееся молоко.

Джейми всхлипывала и шмыгала носом, тыльной стороной ладони вытирая лицо. Из окна доносился треск раций, грохот машин, голоса… В комнате было темно – только горел газовый камин, да иногда по