драться – даже вмазал пару раз. Я не такой хрупкий, каким выгляжу. Но это не помогло – он все бил меня и бил, пока я не отключился. А потом… он попытался – прости – меня трахнуть. Но ничего не вышло – он не смог, он полный импотент. Он рассвирепел, шипел, винил меня, что у него не встал. И продолжал меня бить. Я уже не сопротивлялся. Думал, так все быстрее закончится и он уйдет. Что больше он мне ничего не сделает. Помню, подумал, что ужасно сильно пахнет «Пуазоном» – пока мы дрались, Шон разбил большой флакон, тот, который мне подарили на день рождения. Я захлебывался этим запахом – удушающий аромат. Лицо горело – он возил меня лицом по ковру. Мне было больно и тошнило. И тут вдруг – в долю секунды – Шон схватил осколок бутылки, оттянул мою голову – господи, господи – и ткнул мне в лицо. Он смеялся как маньяк – он и был маньяк, что-то бормотал о шлюхах, извращенцах и о том, что больше ни один нормальный парень не купится на мои лживые уловки… А потом Шон затих – я, кажется, рыдал, ты не представляешь, как больно, как будто… В общем, тут он вдруг затих, коснулся пальцем моего окровавленного лица и слизнул кровь. А потом медленно проговорил: если я расскажу вам или еще кому, он найдет меня и убьет. Что он может выследить кого угодно – у него есть связи, кажется, среди военных. Не знаю. Господи, он ненормальный, как бешеная собака. Его кидало из одной крайности в другую. И я никогда не забуду его дыхание, когда он шипел мне в ухо, – горячее и зловонное. Я еще подумал: это ад, я умер и попал в ад, а Шон… он дьявол. Шайтан… Дальше я ничего не помню. Наверное, снова потерял сознание. А когда очнулся – Шон уже ушел. О, Лили, это было так… ужасно. Я… Словами… вообще никак не описать мой ужас, такая жестокость… боль. Я смог добраться до телефона и позвонить… другу… и он отвез меня в частную клинику к знакомым. Они сотворили чудо. Там лучшие хирурги. Еще пару операций и voila [61]! Потом даже не скажешь…

Моджо плакал уже по-настоящему. Не громко, с соплями и всхлипываниями, как рыдаю я. Крупные прозрачные слезы текли по щекам из удлиненных глаз, как вода по мрамору. Издалека даже не поймешь, что он плачет, если бы он не промокал время от времени лицо платком. Он плакал, как полагалось плакать Беренгарии в легендах – самой красивой женщине на свете, невесте Ричарда Львиное Сердце, у нее был сарацинский разрез глаз, и даже слезы не портили ее лицо. Помню, я про это читала в каком-то историческом романе. Пока он приходил в себя, в голове у меня крутилось одно и то же. Моджо. Мой друг. Мой бедный друг. Господи Иисусе, как Ты допустил такое? Как ты допустил такое святотатство?

– В тот вечер друг забрал у меня ключи и увез все мои вещи из дома – все, даже ковер, который испорчен кровью – моей кровью. Сказал, что мне не нужно туда возвращаться, он будет меня защищать. Странно, впервые за всю нашу долгую историю он мне по-настоящему нужен, по правде нужен, и он мне благодарен. А я благодарен ему. Может, это и есть любовь, Тигровая Лилия? Не знаю. Теперь я должен разобраться, кто я, – и начать жить реальной жизнью. Для себя и для него. Лили, я уезжаю за границу – я не знаю, когда вернусь. Сделаю операцию в Америке или Швейцарии – не важно. Но, Лили, прошу тебя, уезжай из этого дома и от Шона. Забирай Джейми и уезжай. Он такой же, как этот Ночной Душегуб, – в нем полно ненависти и злости. Внутри все изуродовано. Прошу тебя, попросите Ангела помочь и уезжайте. Шон может сделать с вами то же, что и со мной. Я понимаю, нужно было обратиться в полицию – но я не смог. Они с такими, как я… такое унижение… невыносимо. Я не выдержу. Я хочу просто уехать. Пожалуйста, пообещай мне, что вы тоже не задержитесь… Я не вернусь, я не смогу посмотреть в глаза Джейми. Я знаю, это не ее вина, но… Господи, это она его привела! Я понимаю, это несправедливо, но я не могу. Может, со временем…

Дьявол на плече ткнул меня вилами. Я понимала Моджо. Да, может, это и несправедливо, но справедливо ли было притаскивать в наши жизни этого урода? А то, что Шон сделал с Моджо, – справедливо! Вульгарная невзрачность сумрачного кафе стала нестерпима. Я взяла холодную ладонь Моджо и поцеловала. Затем в отчаянии извинилась и умчалась в туалет. В кабинке, выложенной желтой плиткой и воняющей хлоркой и нечистотами, яркий свет безжалостно окатил мое изможденное отражение в дешевом зеркале. Я не узнала себя. Я выглядела как тысячелетняя старуха, как труп. Что мне делать? Такие вещи с нами не случаются – это неправильно. Господи, что же мне делать? Что?

Я вернулась в зал, полная решимости хотя бы отвести Моджо к копам – я его поддержу, я объясню, что так правильнее. Но кабинка была пуста. Только в пепельнице остались окурки с золотым фильтром. Я ошалела, я застыла, как идиотка.

Пухленькая официантка махнула мне рукой, и я отупело побрела к ней.

– Ваш друг сказал, его срочно куда-то вызывают, и оплатил весь счет. А он кто, актер? Просто мне показалось, он похож на знаменитость – если понимаете, о чем я… – И она покраснела. На вид ей было лет девятнадцать. Сама невинность. Господи.

Да, знаменитость, кивнула я. Кинозвезда. Фильмы. Телевидение. Все такое. Голливуд. С кратким визитом. Наверное, улетел обратно. Контракты. Ну, сами понимаете. Девушка открыла рот. Я сама почти поверила в свои слова.

Больше я Моджо не видела и не слышала. Но я часто нем вспоминаю, особенно теперь – я скучаю по нему, не так его не хватает.

Дорога домой словно длилась целую вечность. В вагоне пахло сигаретами, сыростью и немытыми телами. Все вокруг читали газеты, пестревшие заголовками о Ночном Душегубе.

Теперь в прессе развернули кампанию против колов – мол, тупые некомпетентные идиоты, взяли неверный след, если вообще взяли, и пытаются успокоить этническое противостояние, заявляя, что убийца – белый. Одна «качественная» газета даже заплатила психологам-аналитикам из ФБР, чтобы составить портрет убийцы. Американцы заявили, это белый мужчина в возрасте от двадцати до тридцати. То есть в самом опасном возрасте. Да неужели? Будто любая женщина этого не знает. До двадцати они еще дети, а после тридцати – состоявшиеся мужчины, ездят на рыбалку или пускают бумажных змеев. Думаю, ФБР-овцы за такое откровение содрали целое состояние.

Перед глазами вставали картины насилия и боли. Раньше они меня не трогали. Я, конечно, по молодости лезла в драки, но это так, не всерьез. По крайней мере, для меня – не всерьез, хотя какие-нибудь фифы небось содрогнулись бы. Но сейчас все по-другому. Злоба, жестокость, извращение. Изуродовать человека разбитой бутылкой – господи, каким надо быть психованным. Отвести бы Шона к психиатру – тот бы вывел сукина сына на чистую воду… да, наверное.

Внутри все болело за Моджо; я была такая бесполезная, так истерзана. Ладно, как только приеду, поговорю с Джейми. Нет, лучше позвоню Гейбу и попрошу срочно приехать из Франции, ага. Я понимаю, свалить посреди тура значит предать рок-н-ролл, но придется – Гейб нужен мне, нужен Джейми, это серьезно, он поймет. И на этот раз, черт, я скажу, что его люблю. Если он оценит – хорошо. Нет – хоть буду знать. Пора взрослеть.

Что дальше? Я раскладывала мысли по полочкам, как всегда, когда расстраивалась. Во-первых, нужно увезти Джейми из дома. Сегодня четверг. Ближайшие концерты – в субботу и воскресенье, да и то в Хаддерсфилде и Манчестере. Мистеру Фарреру и другим клиентам придется недельку подождать. Снова грипп – или пищевое отравление. Мне на самом деле чудовищно плохо. Нет, я справлюсь. Если Шон встанет на дыбы – пригрожу полицией. Или попрошу Энди с Питом начистить ему харю. Последнее всяко не помешает. Вдобавок, Энди и Пит мне должны, после того как я поколдовала над балансом этой их фирмы по продаже «запчастей для мотоциклов». Так-то, ублюдок, посмотрим, как тебе понравится изуродованная морда, козел.

Я влетела в дом, готовая к битве.

На каминной полке лежал конверт, на котором крупным почерком Джейми было написано «Лили». Я вскрыла письмо: