информацию о кончине моего старого доброго коллеги мистера Твайнинга. Упокой Господи его душу. Как я узнал об этом? Полагаю, это очевидно.
— Мисс Маунтджой, — сказала я.
— Очень хорошо, моя дорогая. Тильда Маунтджой на самом деле мои глаза и уши в деревне и окрестностях в последнюю четверть века.
Мне следовало бы догадаться! Мисс Маунтджой шпионка!
— Но давай продолжим. В последний день жизни вор Бонепенни решил остановиться в «Тринадцати селезнях». Молодой глупец — ладно, больше не молодой, но тем не менее глупец — умудряется позволить, чтобы его прикончили. Я однажды сказал мистеру Твайнингу, что мальчик плохо кончит. Замечу, что я оказался прав. От этого парня всегда попахивало серой.
Но я отвлекся. Вскоре после того, как Бонепенни отправился в вечность, его номер в гостинице обыскала невинная дева, имя которой я вряд ли осмелюсь произнести вслух, но которая сейчас скромно сидит передо мной, теребя кое-что в кармане, что вряд ли может быть чем-то иным, нежели неким клочком бумаги оттенка мармелада из Данди, на котором напечатаны портрет ее покойного величества королевы Виктории и контрольные буквы «ТЛ».
— Что и требовалось доказать, — повторила я, молча достала из кармана полупрозрачный конвертик и протянула его ему.
Руки его дрожали — от старости или от волнения, я не могла определить. Пользуясь обрывком тонкой бумаги как импровизированными щипчиками, он раздвинул края конвертика пожелтевшими от никотина пальцами. Когда оранжевые края «Ольстерских Мстителей» показались на свет, я не могла не заметить, что пальцы и марки были практически одного оттенка.
— Великий Боже! — сказал он, заметно потрясенный. — Ты нашла «АА». Эта марка принадлежит его величеству, знаешь ли. Ее похитили на выставке несколько недель назад. Об этом писали все газеты.
Он метнул в меня обвиняющий взгляд над очками, но его внимание было тотчас отвлечено яркими сокровищами в его ладони. Казалось, он забыл, что я в комнате.
— Приветствую вас, старые друзья, — прошептал он, не замечая меня. — Как много времени прошло…
Он взял увеличительное стекло и внимательно рассмотрел их, одну за другой.
— И ты, моя возлюбленная крошка «ТЛ», какую невероятную историю могла бы ты поведать.
— Они обе были у Горация Бонепенни, — призналась я. — Я нашла их в его багаже в гостинице.
— Ты обыскала его багаж? — не поднимая глаз от увеличительного стекла, спросил доктор Киссинг. — Уф! Полиция вряд ли будет прыгать от счастья, когда услышит об этом… И ты тоже, держу пари.
— На самом деле я не рылась в его багаже, — сказала я. — Он спрятал марки под этикетку, наклеенную на чемодан.
— А ты, разумеется, всего лишь лениво игралась с ней, когда тебе в руки выпали марки.
— Да, — подтвердила я. — Именно так все и произошло.
— Скажи мне, — внезапно спросил он, поворачиваясь, чтобы взглянуть мне в глаза, — твой отец знает, что ты здесь?
— Нет, — ответила я. — Отец обвинен в убийстве. Он сидит под арестом в Хинли.
— Боже мой! Он действительно сделал это?
— Нет, но похоже все верят, что он виноват. Какое-то время я сама так думала.
— А-а, — сказал он. — И что ты думаешь теперь?
— Я не знаю, — сказала я. — Иногда я думаю одно, иногда другое. Все так запуталось.
— Все всегда путается перед тем, как встать на свои места. Скажи мне вот что, Флавия. Что тебя интересует больше всего на свете? Какова твоя великая страсть?
— Химия, — ответила я, ни секунды не колеблясь.
— Отлично! — сказал доктор Киссинг. — В свое время я задавал этот вопрос целой армии папуасов, и они вечно лепетали о том о сем. Болтовня и сентиментальные излияния, и больше ничего. Ты, напротив, выразилась ясно.
Прутья жутко заскрипели, когда он повернулся в своем кресле посмотреть мне в лицо. На ужасный миг я подумала, что его позвоночник треснул.
— Нитрит натрия, — сказал он. — Несомненно, ты знакома с нитритом натрия.
Знакома? Нитрит натрия — противоядие при отравлении цианистым калием, и я знала его во всех возможных реакциях так же хорошо, как свое имя. Но как он догадался использовать его в качестве примера? Он экстрасенс?
— Закрой глаза, — продолжил доктор Киссинг. — Представь, что ты держишь в руке пробирку с тридцатипроцентным раствором соляной кислоты. Ты добавляешь туда небольшое количество нитрита натрия. Что ты видишь?
— Мне не надо закрывать глаза, — ответила я. — Он станет оранжевым… оранжевым и мутным.
— Отлично! Цвета этих заблудших почтовых марок, не так ли? А потом?
— Со временем, минут через двадцать или тридцать, он просветлеет.
— Просветлеет. Я закончил.
Словно тяжесть свалилась с моих плеч, и я расплылась в глупой улыбке.
— Должно быть, вы были великолепным учителем, сэр, — сказала я.
— Да, я был… когда-то. А теперь ты принесла мне мое маленькое сокровище, — сказал он, снова переводя взгляд на марки.
На это я не рассчитывала; я об этом не подумала. Я просто хотела узнать, жив ли еще владелец «Ольстерского Мстителя». После чего я собиралась отдать марку отцу, чтобы он передал ее полиции, которая должным образом проконтролирует, что она действительно вернулась законному владельцу. Доктор Киссинг сразу почувствовал мои сомнения.
— Позволь мне задать тебе еще один вопрос, — сказал он. — Что если бы ты пришла сюда сегодня и обнаружила, что я сыграл в ящик, так сказать отчалил навстречу вечности?
— Вы имеете в виду, если бы вы умерли, сэр?
— Да, это то самое слово, которое я пытался вспомнить, — умер. Да.
— Думаю, мне следовало бы отдать вашу марку отцу.
— Чтобы он оставил ее себе?
— Он бы знал, как ею распорядиться.
— Я думаю, что самой подходящей персоной будет владелец марки, ты не согласна?
Я знала, что ответ будет «да», но не могла произнести его. Я знала, что больше всего на свете мне хочется подарить марку отцу, пусть даже она не моя. В то же время я хотела отдать обе марки инспектору Хьюитту. Но почему?
Доктор Киссинг закурил еще одну сигарету и уставился в окно. Наконец он протянул мне одну марку, оставив вторую себе.
— Это «АА», — сказал он. —
Я взяла у него «Ольстерского Мстителя» и осторожно завернула в носовой платок.
— С другой стороны, изящная маленькая «ТЛ» — моя. Моя собственная, вне всякого сомнения.
— Я полагаю, вы будете счастливы снова приклеить ее в ваш альбом, сэр, — смирившись, сказала я, пряча ее близняшку в карман.
— Мой альбом? — Он издал каркающий смешок, перешедший в кашель. — Мои альбомы, как сказал дорогой покойный Доусон,[56] унесло ветром.
Его старые глаза обратились к окну, глядя в никуда в сторону лужайки, где две старые леди порхали и делали пируэты, словно экзотические бабочки, под залитыми солнцем буками.
