детей, не так унизительна для женщины, как полное бесплодие… А когда Георгий узнал о шпаге, мне было уже почти тридцать пять, и уговаривать меня на роды было бессмысленно. Эксцентричный Аркадий Петрович Далматов считал, что после этих лет женщины могут произвести на свет одних лишь дебилов, которым не стоит наследовать драгоценные шпаги. Вот тогда, очевидно, и появилась нужда в Злате.

Мы еще поговорили с Мариной о всяких пустяках, обменялись номерами домашних телефонов и вернулись в мастерскую. То, что творилось за столом, уже совсем не походило бы на поминки, если б не темные одежды присутствующих. Помещение, имеющее хорошую акустику, гудело, дрожало и вибрировало от громких голосов поминающих, которые желали говорить одновременно. С разных концов стола то и дело доносились отдельные резкие смешки, от которых бумажные ангелы, свисающие на ниточках со светильника, вздрагивали и укоризненно покачивали головами. Наверное, они и вострубили бы в свои дудки, если б не понимали, что унять разгоряченных возлияниями людей и вернуть разговор обратно, в русло поминания усопшего, уже невозможно. Вадька с Сидоровым, размахивая пустыми стаканами, стояли возле последнего пейзажа Бо. Они обнялись, похоже, только для того, чтобы не так сильно раскачиваться. Четыре опоры все же надежнее двух. Сидоров едва доходил до подмышки дородному автору золотой одалиски, и их почти скульптурная группа в других обстоятельствах меня здорово рассмешила бы.

Один Георгий истуканом сидел над тарелкой с так и не тронутыми блинами, которые подавали первыми. Я бросила взгляд в ту сторону, где находилась Злата. Ее стул был пустым. Марина проследила за моим взглядом, заметила отсутствие подруги и сказала:

– Я тоже, пожалуй, пойду. Здесь уже началась самая вульгарная попойка. Если что узнаете новенького или в голову придет какая-нибудь стоящая мысль, звоните, Настя… Мы теперь заодно. Хоть Георгий поступил со мной… впрочем, хватит уже об этом… Вы правы, Златке нельзя позволить взять верх над нами. Всего хорошего…

Марина прошла к ложу одалиски, на котором была навалена одежда присутствующих, и не без труда выудила оттуда свое пальто в стиле агента 007. Агенты всегда должны выглядеть безукоризненно. Излишняя помятость пальто может запомниться стороннему наблюдателю, а потому агентурная одежда не мнется и не пачкается. По виду Марининого пальто ни за что нельзя было бы догадаться, что оно, здорово намокшее, пару часов пролежало смятым в общей свалке. Оно прекрасно держало форму. Темно-бордовый шелковый платок, которым женщина повязала голову, тоже был идеально гладким.

После ухода Марины я из интереса вытащила из общей кучи свой пуховик. Крашеный песец был по- прежнему мокрым, свалявшимся и более всего напоминал шерсть уличного кота, облитого помоями. Я принюхалась. Точно. Пах мокрой кошкой. А может быть, даже псиной…

Передернувшись от отвращения, я совсем уже собралась вдеть во влажные раскисшие рукава руки, как вспомнила о Георгии. Жалость, сострадание и, что самое главное, жгучая любовь к нему – все эти три составляющие, непостижимым образом сплавившись в один раскаленный стержень, вонзились мне куда-то под сердце с такой силой, что я чуть не вскрикнула. Куда я собралась? Как могу оставить в горе любимого человека? Пусть он отказался от меня ради… Неважно, ради чего. Важно, что сейчас он сидит за столом, будто в немом пустом помещении, где холодно и страшно и нет ни одной души, что могла бы помочь ему хотя бы заплакать, чтобы чуть-чуть облегчить боль.

Я бросила пуховик обратно в кучу с мокрой одеждой и подошла к Георгию. Он продолжал сидеть недвижимо перед остывшими блинами, полным стаканом киселя цвета знамени у ложа одалиски и нетронутой стопкой водки. Возле него был свободный стул, на котором в начале застолья сидел Сидоров. Поскольку Георгий меня не замечал, я на всякий случай поискала глазами примитивиста. Не хотелось бы, чтобы он вдруг вздумал в своем пьяном безобразии бороться со мной за место за столом. Но Сидоров и не собирался бороться. Он лежал на полу возле мольберта с пейзажем Бо и спал сном младенца, уютно устроив обе детские ладошки под тощей щечкой. Вадька, покинувший его, с самым угрюмым выражением лица пытался что-то то ли изобразить, то ли подправить на холсте, мольберт с которым был развернут к окну. Мне подумалось, завтра он испугается того, что наворотил нынешним вечером. Но не мне его останавливать.

– Георгий… – позвала я и легким движением дотронулась до плеча дорогого мне человека. Он вздрогнул так, будто его кожи коснулся оголенный провод под большим напряжением, и поднял на меня мертвые тусклые глаза. Таких я у него никогда не видела. Он будто заглянул в неведомое. Его зрачки, совершенно слившиеся с темно-карей радужкой, словно два страшных тоннеля, вели туда, в запределье, где нет места душам живых людей. Я тоже содрогнулась.

– Ты… Настя… – с трудом идентифицировал меня он. Голос его я не узнала. – Ты как здесь? Хотя… ясно… Прости, я немного не в себе…

– Вижу… Может быть, уйдем отсюда?

– Куда? – искренне не понял Георгий. Похоже, он собирался сидеть в мастерской сколько хватит сил, чтобы хоть этим искупить перед братом вину, которая сейчас обрушилась на него всей своей каторжной тяжестью и, возможно, мешала дышать, вцепившись ядовитыми щупальцами прямо в горло. Не случайно дыхание Георгия было хриплым, а голос чужим.

– Куда хочешь. Можем к тебе, – я хотела сказать «в «Гарду», но побоялась этим словом напомнить о проклятом толедском клинке, а потому закончила по-другому, – в стоматологию… Или поедем ко мне…

Георгий долго смотрел на меня, пытаясь понять, о чем я веду речь, потом лицо его несколько прояснилось, он огляделся вокруг и, похоже, наконец заметил, в какую пьяную бузу превратились поминки по брату.

– Да-да… – отрывисто произнес он. – Нашему народу что свадьба, что проводы – один черт… Поехали. Ко мне… Только я вести машину не смогу. Вот тут, – он вытащил из кармана мобильник и протянул мне, – забит номер такси. Как раз на подобный случай… Вызови… У меня пальцы совсем не слушаются…

– Да, у меня со Златой были чисто договорные отношения, – произнес Георгий, когда наконец утолил первый голод. Пока он спал, я в соседнем универсаме купила курицу и сварила ему бульон, как тяжелобольному. Незатейливое блюдо, оно всегда у меня выходило отменно. Бывший муж любил мой куриный бульон. Он говорил, что я каждый раз умудряюсь сварить так, чтобы не чувствовалось излишнего жира, но жидкость в то же время была навариста и янтарно-солнечна по цвету. Георгий съел последнюю ложку и спросил: – Ты хочешь знать подробности?

– Только то, что посчитаешь нужным рассказать, – ответила я, хотя, разумеется, хотела знать все. Я должна быть вооружена против Златы до зубов. Георгий очень внимательно посмотрел на меня, словно просветил насквозь, и прозорливо начал:

– Ты права, мы не должны ничего таить друг от друга, если хотим…

Он на этом остановился. Наверно, потому, что не мог знать точно, чего хочется мне. Подбадривать его словами или вопросами я не стала.

– Ну да! Да! Можешь считать меня беспринципной расчетливой сволочью, но я ради наследства пошел договариваться с женщиной, которая всегда смотрела на меня заинтересованно! Не на улицу же было идти! Не к проституткам же! Марина, даже если бы вдруг вылечилась или просто решила рискнуть здоровьем, уже не подходила под возрастную категорию, определенную моим отцом!

Поскольку я продолжала молчать, Далматов перешел почти на крик:

– А ты не отправилась бы к мужику, который всегда пускал тягучие слюни, на тебя глядючи, если б с его помощью могла получить сумасшедшие деньги?! А в моем случае дело даже не в деньгах… Я мог стать владельцем уникальной вещи… Не знаю, как передать ощущения коллекционера… Это, понимаешь, страсть, сродни любовной… Держать в руках… чувствовать холод стали… У холодного оружия своя, особая эстетика. Кто понимает в этом, кто разбирается, того формы клинка, эфеса завораживают, как женские станы… Можно душу продать за какой-то редкий экземпляр…

– Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, – встряла в его пылкую речь я.

– Что именно тебя интересует?!

– Душу продать, значит, можно. А убить?

– Убить?! В каком смысле?!

– В обыкновенном. Может ли одержимый коллекционер убить кого-нибудь ради того, чтобы завладеть новой единицей коллекции? Редкой единицей… Дорогой… Бесценной…