– В общем, да. Но я никак не могу ее найти. Если она позвонит, перезвони мне в приемный покой для тяжелых или оставь любые сведения о ней. Ладно?

Нонни пообещала непременно выполнить просьбу Пейдж, и та вернулась к работе. Где-то около полудня она тяжело опустилась в кресло в комнате отдыха для персонала, надеясь, что, посидев так несколько минут, она вернет силы, необходимые, чтобы добраться домой. Неожиданно появился Питер. Он и сообщил то, что ее так волновало.

– Джилл наверху. Ее привезли и осмотрели одной из первых. У нее перелом тазовых костей.

Пейдж буквально застонала от ужаса.

– А как ребенок?

Питер неопределенно махнул рукой.

– Судя по всему, повреждений матки нет. У нее было небольшое кровотечение, но плод все еще на месте. Правда, никто не знает, надолго ли. Они с подругой оказались в эпицентре катастрофы, причем Джилл досталось больше всех. Ее подружку на автобусе отвезли в Хановер.

Измотанная чуть не до тошноты, Пейдж прикрыла глаза. Неважно, что Джилл не собиралась заводить ребенка, неважно, что его должны потом передать приемным родителям, – важно, что потеря младенца в любом случае станет ужасной трагедией.

– Я хочу взглянуть на нее, – сказала Пейдж, с трудом отрываясь от кресла. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как в комнату отдыха просунулась чья-то взволнованная физиономия.

– Срочно требуется помощь. Только что доставили еще семерых, которых откопали из-под обломков.

Казалось, что поток раненых и искалеченных людей не иссякнет никогда.

Пейдж с тревогой переглянулась с Питером и побежала по коридору в сторону приемного покоя.

Питер склонился над тазиком с водой в кабинете «Д» и плескал холодной водой себе в лицо. Он смертельно устал, но вместе с тем испытывал чувство огромного удовлетворения от проделанной работы. Этого чувства он не испытывал уже давно. Никаких сомнений не было, что он оказался чрезвычайно полезным. Приняв на себя долю общего бремени, он работал вместе с другими и, казалось ему, упрочил репутацию настоящего профессионала, хотя среди его пациентов и было несколько по-настоящему сложных случаев.

Если бы он сейчас направил свои стопы в Таверну – чего, собственно, делать не собирался, поскольку часы показывали два часа дня, и ему хотелось только одного – поскорее добраться до дома и проспать не меньше суток, – так вот, если бы он пошел в Таверну, ему бы там устроили настоящую овацию. Так случилось, что он лечил и осматривал сыновей и дочек ближайших друзей своих братьев. По идее, они за это должны были выставлять ему пиво в течение нескольких лет кряду.

Мысль неплохая, только предварительно надо выспаться.

Он вытер лицо, отшвырнул прочь бумажное полотенце и вышел из кабинета, направляясь на автостоянку. Когда он завернул за угол, то чуть не налетел на каталку, которая стояла там всеми забытая. На ней, привязанная ремнями, лежала Кэт Энн Мерфи. Ее бледное, как бумага, лицо было одного цвета с простыней, которой женщину укрыли.

– Пожалуйста, помогите мне, – едва слышным голосом молила она. Рядом с ней на каталке лежала кислородная маска, а из вены на локтевом сгибе торчала игла капельницы. – Пожалуйста, помогите мне, пожалуйста, помогите мне, – монотонно продолжала шептать Кэт.

Голова, лишенная возможности двигаться, также, как и все тело, была обращена неподвижно вверх, так что видеть Питера она не могла. Видимо, все про нее забыли и не слышали ее тихих призывов о помощи. В обыденной жизни, признаться, ее тоже почти не замечали. Она была выраженным до крайности интровертом – тихое существо, у которого не хватало смелости протянуть руку и заполучить те прелести жизни, которыми обладали почти все вокруг, даже не прилагая особых усилий. А к прелестям относились такие необходимые для нормальной жизни человека компоненты, как дружба, обыкновенный комфорт и уважение окружающих.

Питер ничего не был должен этой даме, он даже не испытывал к ней элементарного сочувствия, хотя и сам пережил в детстве многое, как и Кэт Мерфи. Менее всего на свете он хотел, чтобы его имя и имя Кэт Мерфи упоминалось вместе в каком бы то ни было контексте.

Она была моложе Питера на семь лет и никогда не была замужем. Насколько Питер знал, она даже ни разу не ходила на свидание. Жила она в полном одиночестве в крошечном домике на окраине города. В этом доме все время происходили маленькие аварии и катастрофы: то в нем замерзали трубы, то протекала крыша, то в погребе объявлялись невесть откуда взявшиеся еноты. То же самое происходило и с автомобилем, на котором ездила Кэт: он постоянно ломался в самых неподходящих местах. Она зарабатывала на жизнь тем, что вела бухгалтерские книги у самых ничтожных из городских торговцев. Впрочем, никто из них этот факт особенно не афишировал. Они завозили книги и документы ей домой, а когда работа была сделана – забирали, причем, та и другая операция проделывалась обычно поздним вечером, в темноте, чтобы никто ничего не видел. Немало завсегдатаев Таверны строили по этому поводу всевозможные догадки – далеко не всегда приличные, – что же еще происходит в доме Кэт под покровом ночи в момент передачи бухгалтерских документов. Впрочем, этим досужим домыслам никто не верил. Кэт Энн была патологически застенчива, робка и совершенно лишена признаков пола. Короче, она была человеком, знакомством с которым вряд ли кто захотел похвастать.

Более всего Питера поразило то обстоятельство, что Кэт вообще потащилась на концерт.

– Пожалуйста, помогите, пожалуйста, помогите… Большего количества слов кряду она, пожалуй, в жизни не произносила.

– Кто-нибудь по-жа-л-у-й-с-т-а.

Слова прозвучали настолько отчаянно, в них было столько ужаса и боли, что Питер не мог повернуться и уйти. Ведь не из камня же он был в самом деле.

Он подошел к каталке и встал так, чтобы Кэт могла его видеть.

– Ну, что с нами случилось, Кэт Энн? – спросил он с теплыми интонациями в голосе.

Удовольствие, которое он получил от ночной работы, все еще не улетучилось. Он отдавал свое время несчастным людям. Вот Мара была бы довольна!

Кэт Энн посмотрела на него полными слез глазами.

– Я не могу двинуть ни рукой, ни ногой, – произнесла она настолько тихо, что Питер вряд ли разобрал бы сказанное, если бы не слышал этих слов слишком часто за последние несколько часов.

Он извлек карточку, прикрепленную к каталке, внимательно прочитал историю болезни и вопреки собственному желанию почувствовал симпатию к пострадавшей. Ему даже стало интересно, что несчастной Кэт Энн наговорил ее врач (по карте он именовался Дик Бруно), который вовсе не специализировался в области нейрохирургии.

– Вы не можете двигаться, – мягко сказал он, – потому что мы хотим, чтобы вы лежали спокойно. Вполне возможно, что у вас травма позвоночника. Сканирование показало, что в этой области у вас небольшая опухоль. Та пробирка, из которой вам сейчас делают вливание, содержит в себе солюмедрол, который препятствует распространению опухоли. Иммобилизация, которой вас подвергли, предназначена для того, чтобы не увеличивать причиненную вам травму и не мешать заживлению, которое уже, вероятно, началось.

– Но я ничего не чувствую, – прошептала она, глядя на Питера огромными и испуганными, как у ребенка, глазами.

Увидев ее глаза, Питер снова вспомнил годы учебы в медицинском институте, специализацию в области педиатрии и своего первого пациента. Боль, страх, абсолютную зависимость от врача, а потом, когда уменьшается боль, – истинное обожание. Вот что видел Питер в глазах детей и потому, возможно, выбрал педиатрию.

Кэт Энн Мерфи ребенком не была. Она не была и его пациенткой. И вообще не имела к нему ни малейшего отношения. Но как врач он испытывал выработанное годами чувство ответственности и поэтому сказал:

– Возможно, потеря чувствительности связана с последствиями перенесенной вами травмы, – что до определенной степени было правдой, но только до определенной степени.