ответить. Он объявил, что его правительство стремится к сохранению союза с Францией, [223] как будто только что раздававшееся бряцание оружием не нанесло коварного удара дружбе, питаемой французами к англичанам. Премьер-министр вновь попытался оправдать британское вмешательство в дела на Ближнем Востоке ответственностью, которая, по его утверждению, лежит на его стране за весь Восток. Однако он ни словом не обмолвился об обязательстве, официально взятом Великобританией 25 июля 1941 и скрепленном подписью его министра Оливера Литтлтона, уважать интересы Франции в Сирии и Ливане, не вмешиваться в нашу политику и в вопросы общественного порядка. Он признал, что сирийская жандармерия и полиция получали от англичан оружие, которое теперь используется против французов, но считал — поистине смехотворное заявление! — что французское правительство одобрительно отнеслось к этой британской инициативе. Премьер-министр выразил сожаление по поводу того, что не был осведомлен о приказе французского правительства прекратить огонь до того, как Лондон выдвинул свой ультиматум, и извинился за то, что отправил мне текст ультиматума лишь час спустя после его зачтения в Палате общин. Но он никак не объяснил — еще бы! — этого запоздания. Кстати, если у премьер-министра была хоть какая-то возможность делать вид, что ему до 4 часов 31 мая не было известно о прекращении французами огня, то уже 1 июня этот пробел в информации был заполнен. Но именно в этот день, по его приказу, генерал Пэйджет изложил во всех подробностях генералу Бене английский ультиматум, ссылаясь на возможность перерастания сложившейся напряженной обстановки в столкновение.
Следует отметить, что, рассчитывая в результате создавшегося кризиса на изоляцию де Голля во французских правящих кругах, премьер-министр Великобритании в своих расчетах не ошибся. Как и в случае с приглашением, адресованным мне Рузвельтом на следующий день после Ялтинской конференции, я оказался в вопросе о Ближнем Востоке без надежной поддержки со стороны большинства видных политических деятелей Франции. Почти у всех влиятельных и высокопоставленных лиц мои действия вызвали беспокойство или осуждение, хотя осторожность не позволила им откровенно проявить свои настроения.
Прежде всего, далеко не в соответствии с проводимой мною политикой действовал наш дипломатический персонал. Для многих чиновников внешнеполитического ведомства согласив [224] с Британией было делом принципа. Когда по ее вине это согласие оказалось нарушенным, главным для них было восстановить его путем переговоров, во что бы нам это ни обошлось. Вопрос о Ближнем Востоке они воспринимали как своего рода головоломку, которую надо было обязательно решить, чтобы избежать ссоры с Великобританией. Между моими идеями, которые я хотел претворить в жизнь, и реакцией тех, кто составлял дипломатические ноты, налаживал связи и собирал информацию, разрыв был слишком очевидным, чтобы ускользнуть от наших партнеров, и это снижало эффект от моей твердой позиции.
То же самое можно было сказать о тоне французской прессы. Признаюсь, я был убежден, что в этом кризисе решительная позиция нашего общественного мнения была способна вынудить англичан к отступлению, но комментарии наших газет были обескураживающими. Вместо того, чтобы показать решимость нации, они сглаживали остроту событий. Статьи, посвященные кризису, помещались далеко не на самом видном месте. Создавалось впечатление, что для французских журналистов дело было ясным, то есть проигранным, и они спешили завлечь читателя другими темами. Иногда можно было услышать протесты, но, естественно, они были направлены против генерала де Голля, упорство которого казалось безрассудным и неуместным.
Не поддержала меня и Консультативная ассамблея. Лишь 17 июня, то есть через три недели после британского вмешательства в Сирии и Ливане, она удосужилась обратить внимание на это событие. С докладом, встреченным с прохладцей, выступил министр иностранных дел. Затем на трибуну потянулись ораторы. Морис Шуман и его преподобие Каррьер осудили антифранцузские мятежи, отметили добрые дела Франции на Ближнем Востоке и нашли нужные слова, чтобы выразить сожаление по поводу позиции Англии. Но их выступления не вызвали большого энтузиазма. Жорж Горс{97} также отметил недопустимый [225] характер английского вмешательства, но не воздержался и от упреков в адрес нашего правительства. Затем Флоримон Бонт, Андре Ориу, Марсель Астье и особенно Пьер Кот обрушили свой гнев на Францию и на меня, их речи были одобрительно встречены почти всеми присутствующими в зале.
Если поверить их словам, поддержанным бурными аплодисментами, все, что произошло в Сирии, было лишь следствием пагубной политики, которую мы испокон веков проводили в этой стране. Выйти из этого неприглядного положения Франция, по их мнению, могла, лишь представ перед народами Ближнего Востока в роли носительницы освободительных, цивилизаторских и революционных идей и позволив им самим решать свои дела. В требованиях этих странных якобинцев содержалось очевидное противоречие, которое их мало беспокоило. Кроме того, их идеологический подход к этому вопросу не учитывал существующих реалий: ни действий мятежников, ни убийства наших сограждан, ни обязательств по вверенному нам мандату, ни стремления англичан вытеснить Францию и занять наше место. Они ни словом не обмолвились о той культурной роли, которую сыграла Франция в Сирии и Ливане, о независимости, которую я лично предоставил этим странам, о том месте, которого наше правительство только что добилось для них в Организации Объединенных Наций, об усилиях наших солдат, которые во время Первой мировой войны содействовали их освобождению, а во время Второй мировой войны защитили вместе с союзниками от гитлеровского господства.
Я сидел и ждал, когда кто-нибудь из собравшихся в зале политических деятелей — пусть хоть один — встанет и скажет: «Речь идет о чести и интересах нашей страны. Сейчас, когда попрано и то и другое, мы не относимся к числу сильнейших государств. Но мы не откажемся от того, на что имеем право. Пусть те, кто нарушил это право, знают, что одновременно они нанесли тяжелый удар по объединявшему нас союзу. Пусть они знают, что сегодня, когда возрождаются мощь и влияние Франции, она сделала из этого надлежащие выводы».
Но этих слов никто не сказал. Сказал их я, выйдя на трибуну, когда дебаты закончились. Ассамблея слушала меня с напряженным вниманием и проводила с трибуны, как и положено, аплодисментами. Принятое постановление было беззубым и фактически означало самоотречение. Мне пришлось [226] еще раз взять слово и объявить, что в политическом отношении текст постановления ни к чему правительство не обязывает. Этот случай показал мне всю глубину внешне незаметных разногласий между мной и политическим классом Франции в вопросах внешней политики.
Между тем, английское вмешательство привело в Сирии к новой волне антифранцузских выступлений, и на этот раз нашим слабым силам, которым, к тому же, грозили ударом в спину британцы, не удалось удержать ситуацию под контролем. Генерал Бене принял решение вывести войска из городов, которые тут же были заняты англичанами. За этим последовали многочисленные кровавые нападения, жертвами которых стали французские подданные. Под предлогом предотвращения дальнейшего кровопролития наши «союзники» удалили из Дамаска, Халеба, Хомса, Хамы и Дейр-эз-Зора еше остававшихся там французских граждан. В довершение всего, отсутствие у нас сил, необходимых для поддержания порядка, и нагнетание страстей рисковали посеять в перспективе разброд в сирийских войсках, и французским властям пришлось вывести их из своего подчинения.
В течение лета сохранялось шаткое равновесие сил между французами, продолжавшими удерживать отдельные пункты, например предместья Халеба и Дамаска, портовую часть Латакии, воздушную базу в Райяке, англичанами, обосновавшимися в большинстве крупных городов, где они тщетно пытались навести порядок, и сирийскими националистами, которые теперь затеяли свару с британцами и требовали вывода с их территории всех иностранных войск. В Ливане, напротив, население вело себя спокойно, хотя в Бейруте ливанские лидеры вяло поддерживали требования своих сирийских собратьев.
В этих условиях я не стал спешить с урегулированием проблемы. Поэтому, когда Черчилль предложил созвать трехстороннее совещание с участием Франции, Великобритании и США, от нас не последовало никакого ответа. Но по реакции англосаксов можно было судить, что мы не зря бросили камень в их дипломатическое болото. Учитывая, что СССР направил нам 1 июня ноту с выражением беспокойства по поводу беспорядков, возникших в этой части мира, видя, с другой стороны, что Египет, Палестина и Ирак горят желанием освободиться от британского господства, я публично предложил обсудить вопрос во всем его объеме на встрече пяти великих держав: Франции, [227] Британии, США, СССР и Китая. В ноте, которую мы разослали в связи с моим предложением, отмечалось, что эти пять государств только что были названы постоянными членами Совета Безопасности Организации Объединенных Наций и, пока эта организация официально не провозглашена, им надлежит обсудить проблему, затрагивающую интересы мира во всем
