Было семь часов вечера; капуцин удалился. Кардинал спокойно поужинал, в половине девятого велел позвать Жозефа и, когда тот сел за стол, сказал ему:
— Как мало им удалось сделать против меня за два с лишним года. Поистине, жалкие они люди! Сам герцог Буйонский, которого я почитал человеком одаренным, теперь вовсе пал в моих глазах; я внимательно следил за ним, ну скажи на милость, сделал ли он хоть один шаг, достойный государственного мужа? Король, герцог Орлеанский и все остальные лишь восстанавливали друг друга против меня, но не сумели даже переманить на свою сторону ни одного из моих приверженцев. Только у юнца Сен-Мара имеется известная последовательность в намерениях; то немногое, чего он добился, поистине достойно удивления; надобно отдать ему справедливость — он не лишен способностей; я взял бы его к себе на выучку, не будь он так упрям; но он слишком грубо ополчился на меня, что ж, тем хуже для него. Я дал им поплавать на свободе в течение двух лет, а теперь пора вытащить невод.
— Давно пора, монсеньер, — сказал Жозеф, которого при этом разговоре пробирала невольная дрожь. — Известно ли вам, что от Перпиньяна до Нарбонна рукой подать? Известно ли вам, что ваши войска в перпиньянском лагере слабы и ненадежны, хотя здесь вас и охраняет сильная армия? К тому же молодое дворянство сильно возбуждено против вас, а на короля нельзя положиться.
Кардинал взглянул на стенные часы.
— Еще нет половины девятого, Жозеф, я же говорил вам, что займусь всем этим не раньше девяти. А пока что дела правосудия должны идти своим чередом; поэтому запишите то, что я вам продиктую, ибо память у меня превосходная. Как это явствует из моих заметок, в живых остались еще четверо судей Урбена Грандье; этот Грандье был поистине гениальным человеком, — злорадно добавил он; Жозеф закусил губу. — Все остальные судьи плачевно окончили свои дни; остается Умэн, который будет повешен как контрабандист: о нем беспокоиться нечего; но гнусный Лактанс, а также священники Барре и Миньон благоденствуют и поныне. Возьмите перо и пишите послание епископу города Пуатье:
Жозеф писал с тем же хладнокровием, с каким турок обезглавливает человека по знаку своего повелителя. Кардинал сказал, подписывая письмо:
— Я уведомлю вас, каким путем они должны исчезнуть; ибо весьма важно уничтожить все следы этого давнего процесса. Провидение сослужило мне хорошую службу, погубив почти всех судей Урбена Грандье; я заканчиваю начатое им дело. Вот и все, что узнают об этом грядущие поколения.
Вслед за этими словами он медленно прочел капуцину отрывок из своих Мемуаров, в котором говорилось об одержимости и колдовских чарах Урбена Грандье.
Во время чтения Жозеф невольно посматривал на часы.
— Тебе не терпится перейти к господину обер-шталмейстеру? — спросил наконец кардинал. — Хорошо, займемся им, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты полагаешь, значит, что у меня нет причин для успокоения? Ты полагаешь, что при моем попустительстве заговорщики зашли слишком далеко? Нет. И вот бумажки, которые разуверят тебя, если ты с ними ознакомишься. Прежде всего в этом деревянном футляре спрятан договор с Испанией, захваченный у Олорона. Я очень доволен Лобардемоном: он ловкий человек!
В глазах Жозефа, затененных густыми, нависшими бровями, мелькнуло выражение жгучей ревности.
— Вашему высокопреосвященству неизвестно, у кого именно он отнял договор; правда, он предоставил этому человеку погибнуть и жаловаться нам не на что; и все же тот был агентом заговорщиков и собственным его сыном.
— Вы правду говорите? — строго спросил кардинал. — Впрочем, вы не посмели бы мне лгать. Как вы узнали об этом?
— От сопровождавших его людей, монсеньер; они готовы свидетельствовать на суде, а вот их показания.
Кардинал внимательно просмотрел вновь полученные бумаги.
— В таком случае, мы поручим ему судить наших заговорщиков, а затем вы сделаете с ним все, что пожелаете: я отдаю его в ваши руки.
Обрадованный Жозеф продолжал свои важные разоблачения.
— Неужели ваше высокопреосвященство собирается судить людей, еще не сложивших оружие? — спросил он под конец.
— Не сложивших оружие? Прочти это письмо его высочества к Шавиньи: он взывает о милости, с него довольно. Он даже не посмел писать мне, а обратился с униженной мольбой к одному из моих приближенных.[43] Но на следующий день он приободрился и направил второе письмо лично мне[44], а третье — его величеству.
Признания душили его, он уже не мог хранить их в тайне. Но меня не умилостивишь таким пустяком; мне нужна чистосердечная исповедь, иначе я вышлю его за пределы королевства. Утром я велел написать ему об этом.[45]
Что до блестящего и могущественного герцога Буйонского, самодержавного властителя Седана и главнокомандующего итальянской армией, его только что схватили собственные офицеры: он, видите ли, прятался среди солдат, в стоге соломы. Итак, остаются лишь двое моих молодых соседей. Они воображают, что им подвластен весь лагерь, а между тем им остались верны лишь отряды в Красных мундирах, остальные войска подчинены герцогу Орлеанскому, а потому не выступят и будут задержаны моими полками. Я Дозволил, однако, чтобы для вида войска подчинились заговорщикам. Если заговорщики дадут условный сигнал в половине двенадцатого, их тут же арестуют: в противном случае король выдаст мне их часом позже… Не удивляйся, он выдаст их, говорю тебе, между полночью и часом. Вот видите, все получилось без вашего участия, Жозеф; мы прекрасно обходимся без вас, да, впрочем, за последнее время не видно, чтобы вы оказывали нам большие услуги; вы не очень-то ревностно относитесь к своим обязанностям.
— Если бы вы только знали, ваше высокопреосвященство, сколько труда мне стоило выведать, каким путем отправились гонцы с договором! Я узнал это, лишь рискуя жизнью в исповедальне, когда подслушивал разговор двух влюбленных…
Из глубины кресла, в котором сидел кардинал, послышался насмешливый смех.
— Воображаю, какой у тебя был уморительный вид и как тебе было страшно в этой коробке, Жозеф; сдается мне, ты впервые внимал словам любви. Нравится ли тебе этот язык, отец Жозеф? И скажи мне, разумеешь ли ты его? Не думаю, чтобы ты вполне ясно представлял себе, о чем идет речь.
Скрестив руки, Ришелье с удовольствием смотрел на озадаченного капуцина.
— Ну же, Жозеф, — продолжал он шутливым тоном вельможи, к которому прибегал порой, ибо его забавляло слышать возвышенные слова из уст презреннейшего человека, — дай мне определение любви. Что это такое, по-твоему? Ты же видишь, любовь существует не только в романах. Этот милый юноша затеял игру в заговор исключительно ради любви. Ты сам это слышал своими недостойными ушами. Ну же, скажи мне, что такое любовь? Я этого не знаю.
Капуцин был сражен; он растерянно уставился в пол и стал похож в эту минуту на какое-то омерзительное животное. После долгого раздумья он наконец ответил тягучим гнусавым голосом:
— Любовь, видимо, нечто вроде злокачественной лихорадки, от которой мутится рассудок; но, по правде говоря, монсеньер, я никогда не размышлял об этом предмете, и разговор с женщинами неизменно приводит меня в замешательство; по-моему, их следовало бы исключить из общества; право, не понимаю, к чему они пригодны, разве только проникать в чужие тайны, как наша молоденькая герцогиня или Марион Делорм, которую следует горячо рекомендовать вашему высокопреосвященству. Она обо всем позаботилась и ловко подбросила наше пророчество на собрании заговорщиков. Как и при осаде Эдена, дело не обошлось без чуда; остается лишь найти окно, через которое вас пронесут в день казни заговорщиков.
— Вы опять за свои глупости, сударь? — сказал кардинал. — Вы сделаете меня посмешищем, как, впрочем, и самого себя, если будете продолжать в том же духе. Я слишком могуществен, чтобы прибегать к
