предлагаю выпить за его здоровье бутылочку жюрансона — это любимое вино покойного весельчака, короля Генриха. Хорошо нам здесь! Испания — с одного бока, Франция — с другого, а перед нами бурдюк и бутылка. Бутылка! Я всем пожертвовал ради нее.

И он отбил горлышко у бутылки белого вина. Отхлебнув, он продолжал рассказ, а пришелец между тем пожирал его глазами.

— Да, он здесь, и не думаю, чтобы у него замерзли ноги; он со вчерашнего дня рыщет по горам со своими стражниками и нашими товарищами, знаешь, с нашими bandoleros [42], настоящими контрабандистами.

— А зачем они рыщут? — спросил Жак.

— Вот в этом-то вся и загвоздка! — сказал пьяница. — Им надо задержать двух мошенников, которые хотят пронести в кармане бумажку с шестьюдесятью тысячами испанских солдат. Ты, может, не понимаешь с полуслова, о чем идет речь, бродяга, однако это истинная правда: шестьдесят тысяч солдат в кармане!

— Нет, почему же, прекрасно понимаю! — проговорил Жак, нащупывая кинжал у себя за поясом и поглядывая на дверь.

— Ну так споем тирану, чертов сын! Возьми бутылку, брось сигару и пой.

При этих словах охмелевший хозяин запел по-испански, прерывая песню лишь для того, чтобы вылить в глотку полный стакан вина, а Жак, не двигаясь с места, мрачно смотрел на него при свете жаровни и раздумывал над тем, что ему делать.

«Я контрабандист и ничего не боюсь, вот я каков. Я всем бросаю вызов, в обиду я себя не дам, и все меня уважают.

Эх, эх, эх, jaleo. Девушки, девушки, кто купит у меня черной шерсти?»

В оконце сверкнула молния, каморка наполнилась запахом серы; и тотчас же раздался оглушительный грохот; хижина заходила ходуном, и одна из балок выпала наружу.

— Ой, ой, мой дом! — закричал пьяница. — Сам черт пожаловал к нам! Куда же запропастились наши друзья?

— Споем, — сказал Жак, придвигая к Умэну седло, на котором сидел.

Тот выпил стаканчик для бодрости и продолжал

Не успел он закончить песни, как сиденье под ним закачалось, и он упал навзничь; избавившись таким образом от собутыльника, Жак бросился к двери, но она тут же распахнулась, и он столкнулся лицом лицу с бледной, как смерть, девушкой. Он попятился.

— Судья! — сказала она и рухнула на ледяной пол.

Жак занес было ногу, чтобы перешагнуть через нее, когда в дверях показалось другое бескровное, изумленное лицо и возникла фигура высокого человека в плаще, с которого ручейками стекал тающий снег. Жак в ужасе попятился и отчаянно захохотал. То был Лобардемон, в сопровождении стражи; они впились глазами друг в друга.

— Ээ, прия… тель! — проговорил Умэн, с трудом вставая. — Уж не роялист ли ты ненароком?

Но, заметив, что судья и капитан словно окаменели, он тоже умолк, так как понял, что пьян, и, шатаясь, подошел к безумной девушке, которая по-прежнему лежала между Жаком и вновь прибывшим. Судья заговорил первый:

— Уж не за вами ли мы гонимся?

Это он, — сказали хором сопровождавшие его люди, — другой убежал.

Жак отступил к шаткой стене хижины. Он плотнее закутался в плащ и, похожий на медведя, загнанного собачьей сворой, сказал мрачно и громко, чтобы отвлечь внимание преследователей и выгадать время:

— Я убью первого, кто переступит через тело этой женщины и подойдет к жаровне!

И он вытащил из-под плаща длинный кинжал. Между тем Умэн опустился на колени возле девушки и повернул ее голову; глаза были закрыты; в эту минуту на нее упал свет жаровни.

— Великий боже! — вскрикнул Лобардемон, в страхе выдавая себя, — Жанна, опять она!

— Будьте покойны, ва… ваша ми… лость, — пробормотал Умэн, тщетно пытаясь приоткрыть веки девушки и поднять голову, бессильно клонившуюся вниз, — будь… те покойны; не гне… вайтесь, она мертва, совсем мертва.

Жак поставил ногу на труп, словно это был барьер, и, свирепо наклонившись к Лобардемону, сказал вполголоса:

— Пропусти — или я осрамлю тебя, холуй, скажу, что она твоя племянница, а я — твой сын.

Лобардемон задумался взглянул на своих людей, которые теснились вокруг с ружьями наперевес, и, сделав им знак отойти, ответил очень тихо:

— Отдай мне договор и пройдешь.

— Он здесь, у меня за поясом; посмей только протянуть руку, и я громко назову тебя отцом. Что скажет твой хозяин?

— Дай сюда договор, и я прощу тебе, что ты родился.

— Пропусти меня, и я прощу тебе, что ты меня родил.

— Ты все тот же, разбойник?

— Да, убийца!

— Какое тебе дело до мальчишки-заговорщика? — спросил судья.

— Какое тебе дело до царствующего старика? — возразил капитан.

— Дай мне бумагу, я поклялся, что добуду ее.

— Оставь мне бумагу, я дал клятву, что пронесу ее.

— Чего стоит твоя клятва и твой бог? — продолжал Лобардемон.

— А ты чему поклоняешься? — спросил Жак. — Не раскаленному ли докрасна распятию?

Но тут, хохоча и пошатываясь, между ними встал Умэн.

Уж больно вы долго объясняетесь, при… ятель! — сказал он, хлопнув судью по плечу. — Вы с ним знакомы? Он… славный малый.

— Знаком? Нет! — вскричал Лобардемон. — В жизни его не видал.

В эту минуту Жак, воспользовавшись, как прикрытием, фигурой Умэна и теснотой каморки, изо всех сил уперся о тонкую дощатую стену, ударом каблука вышиб две доски и выскочил наружу в образовавшуюся пробоину. Хижина дрогнула до самого основания, ветер вихрем ворвался внутрь.

— Эй, эй, черт бы тебя побрал! Куда ты? — закричал контрабандист. — Ты сломал мою хижину, да еще со стороны потока.

Все осторожно приблизились к стене, оторвали оставшиеся доски и нагнулись над бездной. Диковинная картина представилась их глазам: гроза достигла полной силы, и это была гроза в Пиренеях; гигантские молнии вспыхивали повсюду, сменяя друг друга с такой быстротой, что казались неподвижными, как бы застывшими; сверкающий небосвод порой неожиданно гас, затем вновь загорался ослепительным светом. Не пламя было чуждо этой ночи, а темнота. И мнилось, что в извечно сияющем небе наступают мгновенные затмения: столь продолжительны были молнии и столь коротки промежутки между ними. Остроконечные вершины и заснеженные утесы выступали мраморными глыбами на этом красном фоне, похожем на раскаленный медный купол, являя зрелище извержения вулкана среди зимы; водные струи уподоблялись огненным фонтанам, а снега сползали вниз, точно ослепительно белая лава.

Среди этих пришедших в движение громад барахтался человек и с каждой минутой все глубже уходил в клокочущий водоворот; его ноги уже погрузились до колен; он тщетно цеплялся за огромную