Старый солдат не привык к женскому обществу; обычно, когда с ним заговаривала женщина, он отвечал ей тоном, в котором слышалась и неуклюжая любезность, и дурное расположение духа. Однако на этот раз итальянская песенка, по-видимому, растрогала его, и он принялся крутить ус, что было у него признаком смущения и растерянности; он издал даже какой-то хриплый звук, похожий на смешок.

— Это довольно мило, черт возьми! — сказал он. — Стихи напомнили мне осаду Казале; но помолчи, плутовка; я еще не видел аббата Кийе, и это меня беспокоит; верно, он пришел сюда задолго до наших влюбленных…

Лаура, которая боялась идти одна на площадь Святого Евстафия, уверила его, что аббат давно пришел, и продолжала:

— Гм, — проворчал старик, — ноги у меня в снегу, а в уши попадает капель; мне холодно, и на душе скребут кошки, ты же поешь мне о фиалках, о солнце, мураве и любви — замолчи!

И, углубившись под колоннаду, он опустил свою седую голову на руки и застыл в неподвижности. Лаура не посмела больше его тревожить.

В то время как горничная разговаривала на улице с Граншаном, юная, трепещущая Мария робко отворила церковные двери; за ними стоял переодетый Сен-Мар, который уже давно нетерпеливо ждал ее. Едва увидев юношу, она поспешно, не снимая бархатной маски, прошла в глубину церкви и укрылась возле исповедальни, а Анри между тем тщательно закрыл входную дверь. Убедившись, что ее нельзя отпереть снаружи, он подошел к Марии и, по своему обыкновению, преклонил колена в месте, предназначенном для покаяния. Сен-Мар явился в церковь со своим старым слугою за час до Марии и нашел дверь отпертой — условный знак, что аббат Кийе, его духовник, находится в исповедальне. Но, опасаясь какой-нибудь досадной случайности, он стал ждать Марию неподалеку от входа и даже не покинул своего поста, чтобы поблагодарить славного аббата за исправность. Тот был для него вторым отцом, хоть и не обладал родительской властью, и Анри держался с ним запросто.

В старой приходской церкви Святого Евстафия было темно; кроме неугасимой лампады, только четыре свечи желтого воска горели там у главных пилястров, над чашами со святой водой, отбрасывая красноватый отблеск на синий и черный мрамор пустынной базилики. Свет едва проникал в притворы храма. В одном из них, самом темном, находилась исповедальня, высокая решетка которой, забранная изнутри толстыми досками, позволяла видеть лишь небольшой купол и деревянный крест. По обе ее стороны и стояли на коленях Сен-Мар и Мария Мантуанская; они с трудом могли разглядеть друг друга, а тем более сидящего в исповедальне аббата Кийе, который, очевидно, уже давно ждал их. В зарешеченном окошечке смутно виднелось его облачение. Анри пришел сюда не спеша, — ему, предстояло бросить окончательный вызов судьбе. Не перед королем готовился он явиться, а перед владычицей более могущественной, — ради которой он затеял свое трудное дело. Он собирался испытать ее любовь и был охвачен волнением.

Но волнение его еще усилилось, когда он увидел перед собой коленопреклоненную фигуру своей юной невесты. Он задрожал при взгляде на этого ангела, — почувствовав, какого огромного счастья может лишиться; он не посмел заговорить первый и на мгновение застыл, созерцая в полумраке ее юную головку, на которой сосредоточились все его надежды. Несмотря на свою любовь к Марии, он испытывал при каждой их встрече щемящий душу страх, ибо все поставил на карту ради невесты, чья любовь была лишь слабым отблеском его страсти, ради невесты, быть может, даже не оценившей его жертвы, а ведь он переломил свой характер и стал услужливым придворным, вынужденным плести интриги, терпеть уколы самолюбия, заниматься сложными расчетами, преступными замыслами — темным, жестоким делом заговорщика. До сих пор, во время их тайных и целомудренных свиданий, она встречала с детским восторгом каждую новость о его возвышении, но нисколько не ценила труда, с которым ему доставался любой столь тягостный шаг к почестям; она лишь наивно спрашивала, когда же он станет коннетаблем и они наконец поженятся, как спросила бы, приедет ли он на конные состязания и хороша ли сегодня погода. До сих пор он ласково посмеивался над этими вопросами, над этим неведением, вполне простительным у восемнадцатилетней девушки, предназначенной для трона и привыкшей к почестям, как к чему-то вполне естественному, ибо была окружена ими с рождения; но в эту минуту он серьезно задумался о ее характере: после важного совещания заговорщиков, где были представлены все сословия королевства и где мужественные голоса поклялись начать губительную войну, его поразили первые же слова той, ради которой эта война была затеяна, и он впервые испугался, как бы столь большая наивность не была легкомыслием и не коснулась сердца его возлюбленной; и он решил ее испытать.

— Боже мой, как я боюсь, Анри! — сказала она в исповедальне. — Вы велите мне приходить без стражи, пешком: я постоянно дрожу, как бы меня не увидели выходящей из Неверского дворца. Долго ли мне еще прятаться, точно преступнице? Королева была недовольна, когда я во всем ей призналась; и если она опять заговорит об этом, то строгим, сердитым тоном, я опять буду плакать. Я очень боюсь.

Она умолкла, и Сен-Мар лишь глубоко вздохнул в ответ.

— Что такое? Почему вы молчите?

— И это все, что вас тревожит? — с горечью спросил он.

— Разве этого мало? О мой друг! Каким тоном, каким голосом вы разговариваете со мной? Вы сердитесь потому, что я опоздала?

— Нет, сударыня, вы пришли рано, слишком рано для того, что вам предстоит услышать, ибо вы, как видно, весьма далеки от истины.

Мария, огорченная мрачным, горьким тоном этих слов, заплакала.

— Боже мой, боже мой, чем я провинилась, что вы называете меня «сударыней» и так сурово обращаетесь со мной.

— Успокойтесь, — продолжал Сел-Map насмешливо. — Вы ни в чем не повинны, виновен я, я один; и не перед вами, а ради вас.

— Что же вы сделали дурного? Неужели велели умертвить кого-нибудь? О, нет, быть этого не может, вы такой добрый!

— Полноте, разве вы не имеете никакого отношения к моим замыслам? Неужели я не понял вашей тайной мысли, когда вы смотрели на меня у королевы? Неужели я разучился читать в ваших глазах? И горевшее в них пламя было вызвано глубокой любовью к Ришелье? Что сталось с восхищением, обещанным вами тому, кто посмеет все высказать Людовику Тринадцатому? Неужели все это ложь?

Мария разразилась слезами.

— Вы вечно разговариваете со мной как-то сухо, — сказала она. — Я этого не заслужила. Если я и молчу о вашем страшном заговоре, неужели вы полагаете, что Я о нем забыла? По-вашему, я недостаточно несчастна? Вы хотите видеть мои слезы? Смотрите же на них. Я и так лью их слишком много втайне от вас, Анри; если во время наших последних свиданий я избегала этого ужасного разговора, то лишь из боязни узнать слишком много; я только и думаю что о грозящих вам опасностях!. Разве я не знаю, что вы подвергаетесь им. из-за меня? Увы, вы сражаетесь ради меня, но мне тоже приходится выдерживать не менее жестокие нападки! Однако вы счастливее меня: вы сражаетесь с ненавистью, я же борюсь с дружелюбием. Кардинал выставит против вас людей и оружие, а королева, кроткая Анна Австрийская, прибегает только к нежным советам, ласкам, порой к слезам.

— Трогательное, непреодолимое принуждение, дабы заставить вас принять трон, — сказал Сен-Мар с горечью. — Согласен, что вам не легко бороться с подобными соблазнами; но прежде всего, сударыня, следует освободить вас от данной вами клятвы.

— Великий боже! Что же грозит нам?

— Сам бог против нас, — проговорил Анри сурово. — Король обманул меня.

Аббат задвигался в исповедальне.

— Я это предчувствовала! — воскликнула Мария. — Вот то несчастье, которого я страшилась! Неужели я всему виною?