«Чтобы утолить первый порыв горя, который охватит короля,— говорил Ришелье, — чтобы создать источник волнений, которые отвлекли бы его слабую душу от скорби, пусть начнется осада этого города — я согласен; пусть Людовик едет туда — я разрешаю ему нанести удары некоторому числу злополучных солдат, удары, которые он хотел бы, но не смеет нанести мне; пусть его гнев будет погашен кровью этих темных людей — такова моя воля; но его мимолетная жажда славы не изменит моих непреклонных намерений, крепость еще не сдастся, она станет французской только года через два; она попадется в мои сети лишь в день, который я сам намечу. Гремите, пушки и снаряды; обдумывайте военные действия, мудрые полководцы; бросайтесь в атаку, юные воины; я приглушу ваш грохот, расстрою ваши планы, подорву ваши усилия; все это рассеется, как дым, и я сам буду руководить вами, чтобы вас сбить с толку!»

Вот приблизительно какие мысли возникали в лысеющей голове кардинала-герцога перед атакой, некоторые подробности которой мы описали в предыдущей главе. Кардинал, верхом на лошади, находился на одной из возвышенностей Сальских гор, расположенных к северу от города. Отсюда он мог наблюдать всю Руссильонскую долину, спускающуюся к Средиземному морю; Перпиньян со своей кирпичной крепостной стеной, бастионами, цитаделью и колокольней выделялся темным силуэтом на фоне просторных зеленеющих лугов, а широко раскинувшиеся горы охватывали его вместе с долиной, словно огромный лук, изогнутый с севера на юг, а море, растянувшееся беловатой чертой на востоке, казалось его серебристой тетивой. Справа высилась огромная гора, именуемая Канигу, по склонам которой сбегали в долину две речки. Армия французов простиралась на запад, вплоть до самого подножия этого барьера. Позади министра Теснилось множество военачальников и вельмож на конях; все они держались шагах в двадцати от него и хранили глубокое молчание. Сначала министр шагом проехал вдоль передовых позиций, а потом остановился на возвышенности, оттуда его взгляд и мысль парили над судьбами осаждающих и осажденных. Взоры всей армии сосредоточились на нем, он был виден отовсюду. Каждый, кто носил оружие, считал его своим непосредственным начальником и ждал его знака, чтобы приступить к действиям. Уже давно Франция находилась под его ярмом, и всеобщий восторг мешал людям увидеть в его поступках что-либо нелепое, хотя, будь на его месте кто-нибудь другой, это нелепое сразу стало бы очевидным. А здесь, например, никому и в голову не приходило улыбнуться или даже просто подивиться тому, что в латы закован священнослужитель; суровость его нрава и самый вид исключали возможность каких-либо иронических сопоставлений и непочтительных мыслей. В тот день кардинал был облачен в мундир цвета опавших листьев с золотым галуном и латы цвета морской волны; на боку — шпага, на луке седла — пистолеты; на голове — шляпа с перьями, которую он надевал редко, потому что постоянно носил красную скуфейку. Позади кардинала стояли два пажа — один из них держал его латные рукавицы, другой — шлем; рядом с ним находился начальник его охраны.

Недавно король назначил его генералиссимусом, поэтому все генералы присылали к нему адъютантов за распоряжениями; но кардинал, отлично понимая тайные причины, вызвавшие нынешний гнев монарха, умышленно отсылал к королю всех, кто ожидал от него того или иного решения. И случилось то самое, что он и предвидел, ибо он умело управлял этим сердцем, безошибочно рассчитывал все его движения, словно то был часовой механизм, и мог бы совершенно точно сказать, какие чувства владеют им в настоящее время. Людовик XIII подъехал и остановился возле кардинала, но подъехал как ученик-подросток, который поневоле вынужден признать, что учитель прав. Вид у него был высокомерный и недовольный, говорил он отрывисто и сухо. Кардинал был невозмутим. Всякий заметил бы, что король, советуясь, говорит как бы командуя и таким образом примиряет свою слабость с властью, нерешительность с гордостью, неумение с притязаниями, в то время как министр диктует ему свои веления в тоне глубочайшей покорности.

— Я желаю, кардинал, чтобы атака началась незамедлительно,— сказал король, подъехав,— то есть,— добавил он небрежно,— как только все будет готово и в тот час, который вы наметите вместе с нашими маршалами.

— Если осмелюсь выразить свою мысль, государь, мне было бы приятно, если бы вы соблаговолили назначить атаку через четверть часа, ибо этого времени вполне достаточно, чтобы ввести в дело третью линию.

— Да, да, отлично, господин кардинал; я так и думал; я сам отдам распоряжение; я все хочу делать сам. Шомберг, Шомберг! Я хочу, чтобы через четверть часа был дан сигнал к атаке. Я так хочу.

Шомберг, которому предстояло возглавить правый фланг армии, отдал распоряжение, и раздался сигнальный выстрел.

Батареи, еще заранее размещенные маршалом де Ламейре, стали пробивать в стене брешь, но действовали нерешительно: артиллеристы понимали, что им предложили стрелять по двум совершенно неприступным целям и что при их опыте и особенно при здравом смысле и сообразительности, свойственным французскому солдату, каждый из них легко мог бы указать место, куда надо бить.

Король был поражен тем, как вяло стреляют пушки.

— Ламейре,— сказал он в нетерпении,— вон те батареи замерли, ваши пушки спят.

Маршал и начальник артиллерии стояли тут же, но ни один из них не ответил ни слова. Они обратили взоры на кардинала, который замер в неподвижности, как конная статуя, и последовали его примеру. Они могли бы возразить, что виноваты не солдаты, а тот, кто неправильно расположил батареи, но именно Ришелье, делавший вид, будто считает, что они расставлены наилучшим образом, не давал начальникам возможности возразить.

Короля крайне удивило их молчание, и он слегка покраснел при мысли, не явился ли его вопрос какой-нибудь грубой ошибкой в военном искусстве; приблизившись к сопровождающей его свите, он сказал, стараясь приободриться:

— Д'Ангулем, Бофор, какая скука, не правда ли? Мы стоим тут как мумии.

Шарль де Валуа подъехал к королю и заметил:

— Мне кажется, государь, что не пущены в ход машины инженера Помпе-Таргона.

— Это вполне понятно,— съязвил герцог де Бофор, пристально смотря на Ришелье,— ведь когда к нам явился этот итальянец, нам куда больше хотелось взять Ларошель, чем Перпиньян. Здесь — ни одной заготовленной машины, ни одной мины, ни одной подрывной шашки под стенами, а ведь маршал де Ламейре говорил мне сегодня утром, что он предлагал применить их, чтобы пробить брешь. Не надо было атаковать ни Кастийе, ни шесть больших внешних бастионов, ни примкнутый к ним равелин. Если так пойдет дальше, то из каменного рукава цитадели нам еще долго будут угрожать.

Кардинал, находившийся все на том же месте, не проронил ни слова; он только поманил к себе Фабера, и тот, отделившись от свиты, подъехал к нему и стал немного позади, возле начальника охраны.

Тут герцог де Ларошфуко приблизился к королю и сказал:

— Мне думается, государь, что наша медлительность придает противнику дерзости, ибо он предпринял вылазку, и большой неприятельский отряд направляется прямо в сторону вашего величества, полки Бирона и де Попа отстреливаются и отступают.

— Ну что ж,— ответил король обнажая шпагу,— нападем на этих негодяев и вынудим их вернуться в крепость; дайте мне кавалерию, д'Ангулем. Где она, кардинал?

— Вон за тем холмом, государь, выстроены шесть драгунских полков и карабинеры де Ларока: внизу находятся мои отряды — соблаговолите воспользоваться ими, ибо маркиз де Куален, как всегда чересчур ретивый, завел вашу гвардию далеко в сторону. Жозеф, поезжай к маркизу и передай, чтобы он вернулся сюда.