когда речь идет о монархе.

Приблизившись к королю, кардинал не поклонился; не меняя осанки, опустив взор и опираясь обеими руками на плечи полусогнувшихся мальчиков, он сказал:

— Государь, умоляю вас — увольте меня наконец в отставку, которой я так давно жажду. Здоровье мое пошатнулось; чувствую, что жизнь моя скоро оборвется; я приближаюсь к вечности и, прежде чем дать отчет владыке небесному, хочу дать отчет владыке земному. Прошло уже восемнадцать лет, государь, с тех пор как вы передали в мои руки слабое и раздробленное королевство; я возвращаю его вам сплоченным и могущественным. Враги ваши повержены и посрамлены. Дело мое завершено. Прошу у вашего величества позволения удалиться в Сито, в монастырь, где я числюсь игуменом, чтобы окончить там свои дни в молитве и покаянии.

Король, задетый некоторыми высокомерными выражениями этой речи, не проявил, вопреки ожиданиям кардинала, никаких признаков слабости, как это бывало всякий раз, едва только он начинал угрожать, что отстранится от дел. Наоборот, чувствуя на себе взгляды всего двора, король величественно посмотрел на него и холодно ответил:

— Что ж, мы благодарим вас за услуги, господин кардинал, и желаем вам покоя, о котором вы просите.

В глубине души Ришелье был потрясен; его охватил гнев, но он ничем не выдал себя. «Вот та самая холодность,— подумал он,— с которой ты допустил убийство Монморанси; но от меня ты так не избавишься». Поклонившись, он продолжал:

— За свои труды я прошу одну-единственную награду: соблаговолите, ваше величество, принять от меня в дар Кардинальский дворец, который я соорудил в Париже на собственные средства.

Король удивился, но кивнул в знак согласия. Среди насторожившихся придворных пробежал гул изумления.

— Припадаю также к стопам вашего величества и молю об отмене одной жестокой меры, которая была принята по моему предложению (признаюсь в этом публично), ибо я, быть может, без достаточных оснований, считал ее полезной для государства. Да, живя в миру, я ради блага государства часто подавлял в себе прежние чувства благоговения и привязанности; теперь мне уже светит свет отшельничества, и я понимаю, что был не прав. Я раскаиваюсь в этом.

Присутствующие еще более насторожились, а король стал проявлять явные признаки беспокойства.

— Да, государь, есть особа, перед которой я всегда благоговел, несмотря на то что она бывала несправедлива к вам и что государственные дела вынуждали меня находиться с ней во враждебных отношениях; особе этой я многим обязан, а вам она должна быть особенно дорога, невзирая на то, что предпринимала против вас действия, в которых даже применялось оружие; эту особу я прошу вас вернуть из изгнания: я имею в виду королеву Марию Медичи, вашу матушку.

У короля вырвался невольный возглас — до такой степени не ожидал он услышать это имя. На всех лицах появилось изумление, которое, однако, сразу же постарались сдержать. Присутствующие, затаив дыхание, ожидали, что ответит король. Людовик XIII долго смотрел на своего старого министра молча, и этот взгляд решил участь Франции. Король мгновенно припомнил все заслуги Ришелье, его безграничную преданность, его поразительные способности, и сам удивился тому, что хотел с ним расстаться; он был глубоко тронут этой просьбой, которая проникла в самую глубину его сердца, чтобы вырвать оттуда злобу, и отнимала у него единственное оружие, которым он располагал против своего старого слуги; сыновняя любовь внушала ему слова прощения и вызывала на глаза слезы; он был счастлив согласиться на то, чего и сам хотел больше всего на свете, и он протянул герцогу руку с тем неповторимым благородством и добротой, какие свойственны были Бурбонам. Кардинал поклонился и почтительно поцеловал ее, а его сердце, которое должно было разорваться от раскаяния, преисполнилось лишь горделивой радостью торжества.

Растроганный монарх, не отнимая руки, милостиво обернулся к придворным и взволнованным голосом сказал:

— Мы нередко ошибаемся, господа, а особенно трудно нам познать такого великого политика, как герцог; он никогда, надеюсь, не покинет нас, раз сердце у него такое же редкостное, как и ум.

Кардинал Лавалет тотчас же взялся за рукав королевского плаща, чтобы горячо, как любовник, поцеловать его, а молодой Мазарини почти так же поступил в отношении герцога Ришелье, причем с неподражаемой итальянской живостью придал своему лицу растроганное и сияющее от радости выражение. Два потока льстецов хлынули один к королю, другой к министру; первые, не менее ловкие, чем вторые, хоть и не столь прямолинейные, обращались к королю со словами благодарности, которые непременно должен был расслышать и министр, и курили фимиам у ног одного, адресуя его другому. Тем временем Ришелье, улыбаясь и кивая направо и налево, ступил шага два и, как обычно, занял место справа от короля. Войди сюда иностранец, он скорее подумал бы, что король стоит слева от него.

Маршал д'Эстрэ, послы, герцог Ангулемский, герцог д'Алюен (Шомберг), маршал де Шатийон и прочие высшие чины армии и двора окружили кардинала, и каждый с нетерпением ждал, когда кончатся приветственные слова других, чтобы сказать самому, и боялся при этом, как бы кто-нибудь другой не опередил его. предвосхитив тут же сочиненный им мадригал или какую-нибудь иную форму подобострастной лести. Что касается Фабера, то он один удалился в угол палатки и, видимо, не обращал особого внимания на происходящее. Он беседовал с Монтрезором и придворными Гастона Орлеанского, которые все до одного были заклятыми врагами кардинала, ибо, кроме той толпы, которой он избегал, ему больше не с кем было говорить. Будь на месте Фабера человек менее известный, такое поведение показалось бы в высшей степени бестактным; но, как все знали, хоть он и жил при дворе, но был чужд каких бы то ни было интриг; о нем говорили, что, выиграв сражение, он возвращается домой, как королевский конь возвращается с охоты: конь предоставляет собакам ластиться к хозяину и делить между собою добычу, а сам даже не помышляет напомнить о том, что победой в немалой степени обязаны и ему. Итак, буря как будто совсем улеглась и после неистовых утренних волнений наступил приятный покой; в палатке слышались только благоговейный шепот, прерывавшийся счастливым смехом, и громкие уверения в безграничной преданности. Время от времени раздавался голос кардинала, восклицавшего: «Бедная королева! Теперь мы снова увидим ее! Я и не надеялся, что доживу до такого счастья!» Король доверчиво слушал эти возгласы и не скрывал своего удовлетворения.

— Поистине, эта мысль внушена ему свыше,— говорил он.— Добрый кардинал, против которого меня настраивали, заботился о сплочении моей семьи; со дня рождения дофина я не испытывал такой большой радости, как сейчас. Пресвятая дева являет нам свое покровительство.

В это время гвардейский офицер подошел к королю и что-то сказал ему шепотом.

— Курьер из Кельна?— переспросил король.— Пусть подождет у меня в кабинете.— Потом нетерпеливо добавил:— Сейчас иду, иду.

И он один ушел в маленькую четырехугольную палатку, примыкавшую к большой. Там можно было разглядеть молодого курьера с черным пакетом в руках, но как только король вошел в кабинет, за ним опустился занавес.

На кардинале, оставшемся единственным властелином двора, сосредоточилась вся лесть; однако многие заметили, что он принимает ее уже не так самоуверенно, как до сих пор; он несколько раз спросил, который, час, и стал подавать признаки непритворного смущения; его жесткий, тревожный взгляд неоднократно обращался к кабинету: вдруг занавес раздвинулся; король появился один и остановился на пороге. Он был бледнее обычного и весь дрожал; в руках его находился большой конверт с пятью черными печатями.

— Господа, — сказал он громким, но прерывающимся голосом,— королева-мать скончалась в Кёльне, и, быть может, не я первым узнаю об этом,— добавил он, бросив строгий взгляд на кардинала, который стоял невозмутимо.— Но господь всеведущ. Через час — на коней и в атаку! Господа маршалы, прошу следовать за мной.

И он круто повернулся и вместе с военачальниками удалился в кабинет.

Придворные разошлись вслед за министром, а тот удалился, не подавая ни малейшего признака грусти или досады, так же величественно, как появился, с той только разницей, что теперь он чувствовал себя победителем.