В это время к нам как раз подошел официант.

– Капучино? – спросил он.

– Это мне, – ответил я.

– Тогда мадам – апельсиновый сок, – подхватил он, демонстрируя недюжинные способности к дедукции. – Приятного аппетита, – добавил он, насмешливо улыбнувшись приунывшей парочке.

– Что случилось, Изабель? Не дуйся. Что мне следовало увидеть? Я никогда не умел читать мысли.

– Я думала, что каждому, у кого есть хоть одна извилина или один глаз, очевидно, что сегодня я выгляжу не так, как вчера, по одной простой причине: я провела два часа и оставила двадцать пять фунтов у парикмахера и теперь мои волосы на два с половиной дюйма короче. Конечно, это не та новость, которая может потрясти мир, и она не идет ни в какое сравнение с резолюциями ООН, но все-таки я надеялась, что ты заметишь хоть что-нибудь.

Вновь вздохнув и достав лиловую соломинку из обертки, Изабель заключила: «Впрочем, ты ведь мужчина, так что на самом деле удивляться нечему».

Теперь, когда мне объяснили, куда и на что смотреть, я и правда увидел, что Изабель совершенно преобразилась. Каштановые волосы, прежде спадавшие до лопаток, теперь едва достигали плеч. От этого изменилась и форма лица – линия скул стала более четкой, добавляя облику зрелости.

– Я выгляжу моложе, не так ли? – спросила Изабель.

– Хмм…

– Имидж юной девочки – вот что сейчас модно. Это идея Дейва. Мы долго совещались, знаешь ли, потому что мне хотелось чего-то новенького. Сначала он предлагал высветлить волосы прядками, но, полагаю, в результате получилось как раз то, что нужно.

Этот случай напомнил мне о том, что, к сожалению, мы не уделяем внешности своих ближних и доли того внимания, с которым разглядываем в зеркале себя (если только в глаза не бросается особо виртуозная работа парикмахера). Мы точно помним, какой буйной некогда была наша шевелюра, а также тот день, когда мы с ужасом заметили, что волос на голове стало существенно меньше. Однако мы почему-то упускаем из виду, что другие люди относятся к изменениям своего облика не менее трепетно. Однажды запечатлев в памяти образ своих знакомых, мы уже не обращаем внимания на опухшие веки, морщины на лбу или отвисший живот – все то, что нагоняет глубокую тоску на них самих.

– Извини, я еще не готова, – сказала мне Изабель без четверти восемь вечера в четверг. Именно в это время мы собирались выехать из дома и отправиться в Килберн, на ежегодное собрание Ассоциации садоводов-любителей, где Изабель должны были вручить премию за какую-то зеленую штуковину, которую она вырастила на балконе.

– Как, по-твоему, не слишком вызывающе? – спросила она меня.

– Нет, все нормально, только нам пора ехать, а то опоздаем, – ответил я.

– Послушай, я пойду переоденусь, а ты скажешь мне, что думаешь.

Она сбегала в спальню и вроде бы переоделась, хотя я не заметил решительно никаких изменений.

– Какая юбка лучше – та, что короче или та, что подлиннее?

– Хмм…

– Мне больше нравится длинная, а тебе?

– Обе хороши, – изрек я, выражая выгодную позицию мужчины, который часы досуга проводит в хлопковых брюках и джинсовых рубашках, а потому вправе не разбираться в нюансах, отличающих одну черную юбку от другой.

– И ты думаешь, эта блузка пойдет?

– Пойдет?

– К этой юбке.

– Разумеется.

– Я никак не могу выбрать между бежевой и голубой. Хочешь взглянуть?

– Только быстро.

– Хорошо.

Я последовал за Изабель в спальню, где моему взору предстали выдвинутые ящики и распахнутые дверцы шкафов. Казалось, здесь побывал грабитель, который лихорадочно искал золотую брошку или пистолет.

Гардероб Изабель произвел на меня неизгладимое впечатление. Он позволял ей выбирать между просто повседневной одеждой и повседневно-выходной (различие, определяемое какой-то едва уловимой деталью – скажем, цветом джинсов или фасоном свитера). Я видел юбки, пиджаки, блузки, брюки и джемпера, каждый из которых был призван играть ту или иную роль при тех или иных обстоятельствах. Так, собрание Ассоциации садоводов-любителей требовало одного наряда, а день рождения подруги – совершенно другого.

– Это блузка тебе очень идет, – лгал я, словно дальтоник, который восторгается тем, как Матисс использовал оттенки красного.

Процесс выбора вроде бы успешно завершился, и мы уже двинулись к двери. К сожалению, на стене прихожей висело зеркало, и то, что Изабель в нем увидела, заставило ее метнуться обратно в гостиную с воплем: «У меня на виске чертов вулкан!»

Я попытался разглядеть этот Везувий, но обнаружил лишь крошечный прыщик, один из самых маленьких в истории дерматологии, вскочивший на ее левом виске.

– Это ерунда, – заверил я ее.

– Сделай милость, не лги. Пощади свою совесть, – ответила она, направляясь к ванной.

– Изабель, не глупи.

– Легко же тебе называть меня глупой, – ответила она переполненным горечью голосом.

Изабель вела себя глупо? Возможно, однако разве мое мнение значило хоть что-нибудь, если для нее этот прыщик был чудовищным вулканом? Разве кто-нибудь может переубедить человека, когда речь идет о восприятии собственной внешности?

Это несоответствие символизирует еще одну трудность, подстерегающую биографа в его погоне за объективностью. Пытаясь понять Изабель, должен ли я соглашаться с ней и считать ее прыщик Везувием, даже если коллегия известных вулканологов будет утверждать обратное? Стоит ли принимать во внимание это абсурдное, но субъективно искреннее мнение?

Противоречия между тем, как человек видит себя, и тем, как о нем судят другие, нередко оказываются приятными: лазанья получилась отменной, хотя повариха сочла ее своей неудачей, а застольный спич блистал остроумием, хотя сам оратор был уверен, что не сказал ничего, кроме банальностей. Но разночтения не всегда бывают столь безобидными. Не удивительно, что родне и поклонникам знаменитостей кажется оскорбительным, когда биографы вносят кое-какие коррективы в сложившийся образ своих героев. Едва ли Изабель обрадовалась бы, услышав, что танцует она не так хорошо, как думала до сих пор, ее французский не столь гладок, как она уверяла, а про ее умение работать на компьютере лучше и вовсе промолчать.