должен был проиллюстрировать упрямство дочери, но, с точки зрения независимого наблюдателя, говорил совсем о другом.
Ребенком Изабель любила купаться и частенько ходила по пятам за матерью, уговаривая наполнить для нее ванну. Однажды миссис Роджерс пообещала пятилетней Изабель, что наполнит ей ванну в шесть вечера, однако, когда время настало, у нее нашлись другие дела. То же самое произошло и на следующий день: обещание вновь осталось невыполненным. На третий день Изабель решила действовать самостоятельно и принять ванну без разрешения матери. К несчастью, колонка для нагрева воды в тот день сломалась, так что ванна оказалась ледяной. Тем не менее, не желая отступаться от задуманного, Изабель уселась в эту студеную воду, а мать, обнаружив ее там, заявила, что ребенок растерял последние остатки мозгов.
С одной стороны, эта история говорит о слепом детском упрямстве, но с другой (менее приятной для миссис Роджерс) – о том, как ребенок сопротивляется матери, которая не держит слова. Изабель отважилась добиться своего и ей хватило упорства, чтобы претворить это решение в жизнь, хотя взрослому человеку купание в холодной воде могло бы показаться нелогичным поступком.
К сожалению, этой истории не хватало определенности, характерной для афинского вопроса (который можно было с легкостью прояснить, вооружившись географической картой). Вот почему миссис Роджерс покинула квартиру дочери, безапелляционно назвав версию Изабель «сущей чепухой» (а также посоветовав ей «сделать что-нибудь с этими кошмарными серьгами»).
Но не стоит полагать, что сама Изабель оценивала значимость тех или иных событий своей жизни с большей определенностью. Чем дольше я знал ее, тем заметнее становилось, что ее истории постоянно видоизменяются. В свои удачные дни Изабель верила, что все события ее детства предвещали счастливое будущее, зато в другой день, поругавшись с боссом, она посидела, закрыв лицо руками, немного всплакнула (так как всегда предпочитала не затягивать это дело) и пришла к выводу, что с самого рождения ее жизнь была чередой ошибок.
Таким образом, существуют как минимум две детских биографии Изабель:
Поскольку Изабель выбирала ту или иную биографию в зависимости от настроения, мне, как Архимеду, не удавалось найти точки опоры, чтобы закрепить эту историю в каком-то одном положении (во всяком случае, пока длится жизнь Изабель).
Внимательный читатель может заметить разницу между этой биографической авантюрой и ее более почтенной родней – прежде всего в том, что Изабель (о чем я упоминаю без всякой задней мысли) еще не скончалась.
Большинство биографий пишется о покойниках. Это очень удобно – в частности, потому, что биографу уже известны слова, которые герой произнес на смертном одре, подробности его завещания, а также причина смерти (рак легких или прямое попадание мячом для гольфа). Смерть придает жизни восхитительную завершенность – покойник едва ли встанет из гроба, чтобы оспорить выводы биографа, а его отъезд из страны живых гарантированно обеспечит книге эффектную концовку.
Однако, если всякое жизнеописание стремится объяснить, как герой распорядился своей жизнью, то биографиям мертвых недостает очень важной составляющей: пока мы живы, мы редко судим о собственной истории с уверенностью, которая характерна для рассказов о людях, чей жизненный путь уже окончен.
Стоя у могилы, мы невольно полагаем, что Людовик XVI всю жизнь шел к своей гильотине, Моцарту было суждено умереть молодым и нищим, Уилфред Оуэн[64] никак не мог дожить до конца первой мировой войны, а Сильвии Плат[65] на роду было написано свести счеты с жизнью, сунув голову в газовую духовку.
Смерть – враг любых альтернатив. Она заставляет нас забыть, что изнутри судьба выглядит совсем не такой, какой она видится снаружи, а возможных сценариев всегда бывает гораздо больше, чем свершившихся событий.
В четыре года Изабель хотела стать каменщиком.
– Правда?
– Да, наполовину из практических, наполовину из эстетических соображений. Я думала, что строители – самые богатые люди, ведь дома такие большие и дорогие. Вот тебе пример детской логики. А потом, я была в восторге от того, как аккуратно кирпичи укладываются друг на друга и один за другим. Я часто разглядывала стены, гадая, сколько же времени понадобилось, чтобы возвести их.
Но к восьми Изабель уже мечтала о том, чтобы стать молочником.
– Или, скорее, молочницей. Видишь ли, я любила молоко и мне нравились электрические тележки, на которых ездили молочники, так что казалось очень разумным соединить первое со вторым. А еще я подружилась с молочником по имени Тревор, он приехал с Тринидада. Тревор говорил, что продает молоко от коровы Дейзи, которая пасется в его саду, и поэтому ее молоко вкуснее любого другого.
Но в результате Изабель не стала ни каменщиком, ни молочником. Не удивительно, что в гостях она неохотно рассказывала о своей работе. Ей казалось, что, устроившись на случайно подвернувшуюся работу в «Пейперуэйт», она в какой-то мере утратила индивидуальность. Закончив колледж, Изабель мечтала работать на радио, но ей везде отказывали, предпочитая сотрудников с опытом. Тогда она решила пойти на специальные курсы, подала документы на государственную стипендию, но все это требовало времени, а состояние ее кошелька прямо-таки кричало о том, что искать работу нужно срочно. А как только она направила резюме в «Пейперуэйт», нынешний босс тут же позвонил и предложил неплохое место – с условием, что она выйдет на работу на следующей неделе. Изабель не чувствовала достаточной уверенности, чтобы оказаться.
– В конечном счете, думаю, я не была создана для радио. Кое-кто из моих друзей сейчас работает там, но у них были связи или хотя бы опыт, которого мне не хватало, – в голосе Изабель сквозила горечь, напоминающая о том, что случайности не всегда бывают счастливыми, а к тому же добавляют нам личной ответственности. Куда проще предположить, что выбранная карьера была не угодна богам, чем признать, что тебе просто требовалось чуть больше терпения и упорства.
– Радио – наивная и слишком честолюбивая мечта для домашней девушки, – подытожила Изабель. – В общем, обычная история для вчерашней студентки, которая еще не успела понять, что к чему.
Изабель было свойственно презрительно отзываться о своих более юных ипостасях и их мнениях, как бы отгораживаясь от собственного прошлого.
По словам Изабель, в пятнадцать лет она была несносным подростком и твердо верила, что:
– умрет, прежде чем ей исполнится двадцать пять лет;
– никогда не простит родителям, что ее заставляли возвращаться домой к одиннадцати вечера, тогда как Саре и Лауре разрешали гулять до полуночи;
– если ты кого-то любишь, значит, хочешь с ним жить;
– заработать кучу денег может только плохой человек;
– когда мальчик приглашает тебя на первое свидание, нужно делать вид, что ты страшно занята;
– семья – реакционный институт, а дети – необязательная жертва;
– в отпуск ездят для того, чтобы загореть;
– Маргерит Дюрас[66] – великая писательница;
– ей, Изабель, никогда не стать такой красивой, как Грейс Марсден.
– Теперь все это кажется полным бредом, – объяснила она, – и я дорого заплатила бы, лишь бы не сидеть за одним столом с пятнадцатилетней паршивкой, какой я была тогда. Ты только представь себе эти диалоги: «Нет, дорогая, капитализм – это не только зло…» или «Знаешь, Изабель, Пантеон все-таки интереснее, чем бассейн отеля».
Взрослая Изабель беспощадно судила Изабель-подростка. Причина такой жестокости заключалась в том, что между двумя Изабель пролегала четкая граница, которая наглядно показывала: то, что мы считаем единой и неделимой личностью, в действительности – целая процессия разных людей, делящих между собой общее тело. То, как эти люди сменяют друг друга, чем-то похоже на передачу эстафетной палочки, когда члены одной команды пробегают разные отрезки дистанции. Эта метафора предполагает и переменчивость, и постоянство, поскольку смена бегунов символизирует первое, а эстафетная палочка – второе.
Я вспоминаю ретроспективу работ Пикассо, которая продемонстрировала поразительное разнообразие стилей, уложившихся в одну творческую жизнь. Здесь эстафетная палочка передавалась от талантливого
