– Одна из странностей истории в том, – обратился к классу темноглазых ребятишек учитель Луис, – что у нее случаются долгие периоды бездействия, а потом все происходит разом. В этом отношении у истории сходство с вами, поскольку никто из вас не сдал домашние задания прошлой недели, и все вы собираетесь всенепременно сделать это завтра. Или пеняйте на себя.

– Я получил письмо от отца, – сказал Дионисио учителю Луису. Они сидели, положив ноги на стол и готовые тут же стыдливо их убрать, если из кухни выглянет Фаридес. – Пишет, что покушение на него организовали не коммунисты, не либералы и не консерваторы. Оказалось, это был душевнобольной человек, полагавший, что отец – не настоящий генерал Хернандо Монтес Coca.

– Кого же он считал настоящим? – улыбнулся учитель Луис.

– Не «он». Это женщина. Была убеждена, что подлинный генерал – она сама.

– Мир полон таких людей, – сказал учитель Луис. – История – всего лишь перечень деяний безумцев.

– Ну, за окончание Истории. – Дионисио поднял стакан.

Приятели чокнулись, выпили и задумчиво помолчали.

– И за то, чтоб сумасшедших больше не было, – добавил учитель Луис.

Перепуганный родовыми муками жены, капитан Папага-то, обхватив руками живот, лежал с четырьмя ягуарами в своем невероятном гамаке. Франческа, подвязанная веревкой, что крепилась к крыше, сидела на корточках над выстеленной пальмовыми листьями ямкой, куда упадет ребенок и где потом зароют послед.

Капитан услыхал радостный вскрик жены и плач новорожденного; вошла Франческа, неся закутанный в шаль маленький сверток. Положила Федерико на руки капитану и сказала:

– Будет, Папагато, хорош тужиться, все кончилось.

Капитан отер рукавом пот со лба:

– Господи, такое ощущение, будто пытаешься выдавить из задницы пушечное ядро.

В доме через дорогу Летиция Арагон, словно русская матрешка, родила изящную девочку, у которой внутри был крохотный плод. Изумленные Аурелио, Кармен и Дионисио разглядывали новорожденную: ее длинные черные волосы стекали до пояса, а в темно-карих глазках светилось узнавание. Кармен, спросив позволения Легации, поднесла младенца к своей груди. Взглянула на Аурелио и сказала:

– Наша дочурка Парланчина вернулась к нам.

У Дионисио перехватило горло, когда он посмотрел на Аурелио и понял, что впервые видит плачущего индейца.

Кармен уложила ребеночка в колыбель, которую девочка станет делить с Федерико, пока, повзрослев, не разделит с ним постель, ведь в потустороннем мире они уже давно женаты. Аурелио положил в кроватку и детеныша оцелота; он подобрал его, когда подкидыш мяукал на тропе в джунглях. Потом Летиция покормила маленьких: одну грудь сосала Парланчина, другую – оцелот.

– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – выкрикивал трехсотлетний старик. Верхом на рахитичной лошади он протрюхал по подъемному мосту. – Видел кто-нибудь тварь, у которой в животе урчит так, словно там свора собак сидит, тварь, что принимает разные обличья и опустошает землю? Никто не видал?

На площади у изможденной клячи подогнулись колени, и старец быстренько соскочил, чтобы она не придавила ему ногу, когда завалилась набок и околела.

– А-а-а! Тридцать четвертая лошадь! – завопил старик; возведя к небесам обвиняющий взгляд, он рвал на себе волосы.

Жители радостно окружили трехсотлетнего старика, а тот зажигательно скорбел. Он бил кулаками по земле, пинал лошадь, будто надеясь ее оживить, завывал, воздевая руки к небу, но наконец опомнился и неожиданно буднично спросил:

– Твари никто не видал?

– Как же, приходила, только, к сожалению, нам самим пришлось ее прикончить. Тебя-то здесь не оказалось, – откликнулся Педро.

У старика дрогнули косматые брови, из уголка рта потянулась нитка слюны:

– Вы убили тварь?! Но ведь я не смогу умереть, пока сам ее не прикончу! Я ее триста лет искал! Что же мне теперь делать?

– Живите дальше, – посоветовал мексиканец-музыковед. – Раз не можете умереть, пока не убьете ее, а мы ее уже угробили, следовательно, будете жить вечно.

– Ой-ой-ой! – стенал старик, выписывая круги по площади. – Потерять тридцать четыре лошади! Жить вечно!

– Не убивайся так, старина, – утешил Педро. – У нашей твари в животе не урчало. Может, это и не та тварь, и еще не все потеряно.

– Не та тварь? Не та? Господи, хоть бы была не та, а то мне придется жить вечно, и лошади так и будут подо мной околевать!

– У нас осталась лошадь той твари, можешь ее забрать, – сказала Ремедиос. – Я, например, не хочу, чтобы у нас тут что-то хранилось на память о ней. Хекторо, будь добр, приведи лошадь.

– Ладно, приведу, – холодно ответил Хекторо. – Но не потому, что приказала женщина, мне самому еще раньше пришла в голову эта мысль.

Хекторо вернулся с огромным черным жеребцом и вручил поводья старику. Глаза у того восторженно расширились, когда он погладил лоснящиеся бока лошади и рукой померил свой и ее рост – мол, это самый большой конь на свете. Расседлав мертвого одра, старик хотел надеть седло на нового коня, но оно явно было мало.

– Ничего страшного, – радостно сказал старик, – буду теперь ездить охлюпкой. А харчевня у вас тут осталась? Я бы проглотил гору свиней, целиком – с зубами, ножками и костями.

– Ты про «Донну Флор»? – переспросил дон Эммануэль, не забывший о трепке, что получил от старика, когда тот принял его за тварь. – Да, Долорес по-прежнему держит ресторанчик. Рекомендую заказать «Цыпленка для настоящего мужчины».

В день, когда последние пятна красной краски исчезли с лика луны, Доминик Гусман с Консепсион подошли к долине и увидели раскинувшийся перед ними город Кочадебахо де лос Гатос. Свой новый джип они оставили в Санта Мария Вирген у Инес с Агапитой, которые обихаживали его с такой же заботой, какую расточали на автомобиль Дионисио, только с приезжих брали по сорок песо в день.

– Вот это место, – сказал Доминик Гусман, и они пошли по длинному спуску в окружении вновь зазеленевших террас, что уходили вверх по склонам.

– Сальвадор! Сальвадор! – вскричал отец Гарсиа, отрываясь от «Книги мормонов», которую отыскал в книжной лавке Дионисио и теперь жадно читал, сидя под солнышком на камне за околицей. Бросив книгу, он поспешил навстречу паре, заключил Доминика Гусмана в объятья и стал покрывать его щеки поцелуями с быстротой, близкой к технике игры на клавесине.

Консепсион сиена удивила и позабавила, а Гусман, перепутавший имя собственное с нарицательным, проговорил:

– Да никакой я не спаситель![102]

– Он думает, тебя зовут Сальвадор, – пояснила Консепсион. – Ну, как твоего брата, о котором ты все время рассказываешь.

Отец Гарсиа вне себя от радости и волнения помчался в город, размахивая руками и крича:

– Липовый священник вернулся! Сальвадор с нами! Молись за нас, о всеведущая Непорочная Дева!

– Липовый священник? Сальвадор? – ошеломленно повторял Гусман.