парализовал страх: он не мог сообразить, куда двинуться. Но тут сбоку раздался каркающий голос, который ни с чем не спутаешь:

– Кто здесь? Валентино, это ты?

– Я, – ответил калека, стараясь подражать голосу священника, казавшегося таким простачком. – Вы где? Ничего не вижу.

– Я здесь, – сказал монсеньор, нашаривая спички, чтобы зажечь лампу у кровати.

В неверном свете вспыхнувшей спички будущая жертва увидела изуродованное лицо: как будто знакомое, но чье – не вспомнишь. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, а потом монсеньор заметил нож, с которого капала кровь. Анкиляр вскочил с койки, схватил подушку и, съежившись, прикрылся ею в надежде, что она отразит удары ножа.

Глаза привыкли к сырому мраку шатра, и калека крепче стиснул в руке нож.

– Помнишь Сибилу? – спросил он.

– Какую Сибилу?!

– Ты мучил ее, а потом сжег, помнишь?

– Как я могу помнить?!

– Ах да! У тебя ведь много таких было.

Выставив нож, калека приближался к Анкиляру и почти навис над своей жертвой. В один миг монсеньор постиг беспредельный ужас неотвратимой смерти; вытаращив глаза и откинув голову, он подвывал от страха и защищался подушкой. Он почувствовал, как свело живот и потекло по ногам.

Блаженство чистой ненависти и справедливого возмездия было почти осязаемым, калека забыл о своем увечье. Он шагнул вперед для удара и упал.

Отбросив подушку, монсеньор выскочил из шатра.

– Караул! Убивают! – вопил он.

В палатке калека встал на колени; из озера его неизмеримой тоски хлынули слезы: сначала хромой урод, преступный трус, а теперь еще и жалкий неудачник. Когда в шатер ворвались крестоносцы, калека поднял взгляд к небесам, в чьих безмятежных объятиях пребывала, наверное, Сибила, и перерезал себе горло.

Совершенно голый дон Эммануэль сидел дома, напевая прелестную ирландскую мелодию мексиканцу-музыковеду, который, однажды ожегшись, уже с недоверием относился к источнику этих музыкальных подарков.

– Я запишу название, – говорил дон Эммануэль, – и ты сам проверишь. Называется «Лондонский дерьер», понятно?

– Лондон ведь находится в Англии, почему же мелодия ирландская? И потом, «дерьер» – «зад» по- французски.

– А по-английски – «ирландец», – нетерпеливо настаивал дон Эммануэль с притворным негодованием. – В Лондоне полно ирландцев. Они и построили город, если хочешь знать. И у всех англичан есть примесь ирландской крови. Что тут такого-то?

– Не верь ему, – посоветовал вошедший Мисаэль. – Он соврет – недорого возьмет. – И, обращаясь к дону Эммануэлю, обвел рукой гостей: – Нам нужен ваш совет.

Дон Эммануэль ухмыльнулся, поскреб рыжую бороду, потом почесал под животом и сказал:

– Я дам тебе совет, какой только пожелаешь, но сначала ты мне объясни: отчего это хренолюндии, которые Фелисидад выковыривает у меня из пупка, всегда покрыты каким-то синим пухом, а у меня такой одежды нет?

– Действительно, странно, – ответил Мисаэль. – Знаешь, со мной случалось нечто подобное. Это, наверное, по той же причине, почему всегда блюешь помидорными шкурками, даже если не ел помидоров.

Лицо дон Эммануэля просветлело, он поднял палец:

– Ты в самом деле невероятно мудр. Наверное, так оно и есть. Ну, какой совет вам нужен?

– Не подскажете ли, как подергать крестоносцев, пока обдумываем стратегию? – спросила Ремедиос.

– Лучший способ позлить того, кому сейчас скверно, – веселиться самому, – ответил дон Эммануэль. – Веселье всегда достает попов. Это кошмар для всех священников, кроме отца Гарсиа и дона Сальвадора. Нужно устроить праздник – это мой первый совет. Второй: возможно, следует прибегнуть к тактике, что мы применяли против солдат в Чиригуане. Каждую ночь Хекторо и Педро будут выходить из города и приканчивать часовых.

Хекторо и Педро испуганно переглянулись. Педро, беспокойно кашлянув в кулак, сказал:

– Прошу прощения, друзья, но мы оба не умеем плавать. Потонем во рве. Сказать по правде, единственное, чего я боюсь, так это воды. А то бы пошел и всех там прикончил.

– Во-во, – поддержал Хекторо. – Моя бабушка, мудрая женщина, говорила: «Остерегайся смерти от воды».

– Ну тогда, – сказал дон Эммануэль, – нужно их донимать. Прижмем их к земле: как кто-нибудь голову высунет, будем палить наобум. Разок в час, а то и в два, кто-то из вас поднимается на стену и палит. Чаще не нужно, а то они привыкнут и перестанут дергаться.

– Эх! – вздохнула Ремедиос. – Вот жалость, что Федерико умер! Он с такой дали в горных рейнджеров попадал!

– Так у нас Педро – лучший стрелок, – сказал Мисаэль.

– Лучшим стал бы я, да вот стреляю только из револьвера, – возразил Хекторо: его мужское самолюбие было задето.

– Из пистолета ты стреляешь лучше всех, – дипломатично ответил Педро. – Это всем известно, я сам сколько раз от людей слышал.

– У меня есть еще предложение, – сказал дон Эммануэль. – Вы же забыли про Дионисио! Сходите кто- нибудь за ним, а остальные пусть сгоняют на площадь всех городских ягуаров.

Поднялась веселая кутерьма: упрямых своенравных кошек тычками жердей сгоняли с крыш, вываливали из хозяйских гамаков, пробуждали ото сна, хлопая в ладоши над ухом, отрывали от мисок с шоколадом и желе из гуайявы, забирали у защитников-ребятишек и у взрослых, не чаявших в них души, – все за тем, чтобы собрать на площади, где к ним обратится Дионисио. Большинство громадных сластолюбивых зверюг сбилось в перепутанный клубок поблескивающего черного меха, улеглось и тотчас заснуло. Другие кошки ходили туда-сюда, будто в клетке, а третьи, подрагивая хвостами, сидели на задних лапах и зевали, раскрывая огромные розовые пасти с острыми, как сабли, клыками.

Из книжной лавки пришел Дионисио с двумя черными ягуарами; он понимал, что сегодня его легендарная способность мысленно общаться с животными будет впервые проверена на публике. Буквально весь город собрался послушать, что Дионисио скажет кошкам; одни говорили: «Он обратится к ним на кастильском, но поймут его только кошки», – а другие: «Он заговорит на никому не известном языке».

Но ожидавшие яркого и сверхъестественного зрелища были разочарованы. Дионисио встал там, где отец Гарсиа и липовый священник дон Сальвадор имели обыкновение читать проповеди о размножении и обновлении. Он закрыл глаза и напряженно воображал себя ягуаром. Наконец он уже не мог представить, как пересекает поляну, а от личинок овода зачесалась шкура. Внезапно он понял, что знает, как одной лапой прижать к земле черепаху и где прокусить круглую дырочку между пластин, чтобы другой лапой выковырять мясо. Внутренний взгляд перефокусировался, и зрачок из круглого, человеческого, превратился в узкую хищную прорезь. Он вдруг почувствовал, как больно колет, когда испражняешься чешуйками броненосца; Дионисио вело незамутненное острое чутье, а мысли освободились из призрачного замка слов и выражались утробным рыком. Заостренный язык стал длинным и шершавым, а зубы вспомнили, как радостно с хрустом раскусывать черепушку свиньи-пекари и со смаком вгрызаться в мозги. Золотистыми глазами он гипнотизировал обезьяну-ревуна, и та по веткам безвольно спускалась к нему с дерева. Он ощутил, как накатили гнев и враждебность, когда среди жирного, сырого зловония земли джунглей вдруг распознался едкий запах соперника-самца.

Часть Дионисио, еще бывшая человеком, подсказала, что нужно думать, как кошки Кочадебахо. Возникли снисходительность и леность, игривость и нежность. При мысли о шоколаде рот наполнился слюной; он стал неуязвим для человечьих пуль и ловушек, как подобает зверям, коль собираются уцелеть