виноватым, когда рассудок утверждал, что кардинал несет грешникам спасение от вечности на костре, что не избыть и смертью, от трезубых вил, что нескончаемо проворачиваются в кишках? Зачем тревожиться, когда он лично избавляет их от вечного надругательства Люцифера со сдвоенным членом – один вставлен в задницу, другой – во влагалище (разумеется, если грешники – женщины, кем они в большинстве своем и были, поскольку женщины – величайшие искусительницы после Сатаны)? Догадывались ли эти заступники неимущих, что два дьявольских члена громадны, как башни, шершавее мякины и выбрасывают столько обжигающе холодной спермы, что осужденные то и дело раскалываются на куски, а затем чудодейственно восстанавливаются для нового двойного изнасилования? И все же его преосвященство удручали школы, ставшие теперь свинарниками и борделями, и сломанные судьбы священников, и тот факт, что когда-то добился продвижения по службе ложным доносом в нужные уши: дескать, его основной конкурент – гомосексуалист.

Следующим шел бес по имени Укрыватель – невероятно хитрый тип. Он с таким мастерским сарказмом и иронией превозносил кардинала, что остальные бесы заходились свинским визгом и восторженным реготаньем. «Он честен», – воздев палец, говорил Укрыватель, и его преосвященство вспоминал, что продал сети супермаркетов монастырскую галерею и половину денег оставил себе. «Он целомудрен», – провозглашал Укрыватель, и кардинал сгорал от стыда: кухарка Консепсион забеременела от него. Ему вспомнилось, как однажды он переодетым отправился в бордель, но шлюха узнала его, и пришлось организовать ее убийство, а потом нанятый убийца пытался его шантажировать и теперь сам лежал в неосвященной земле, и душа его беспрерывно вопила о свете и отмщении в сумеречном мире кардинальских кошмаров.

«Он почитает отца своего и мать свою», – склабился Укрыватель, и бесы хихикали, тыча в церковника пальцами, а тот вспоминал, как оставил собственную безумную мать умирать в грязи приюта вместо того, чтобы поместить в роскошный особняк, поскольку опасался, что по ее внешности обнаружится примесь индейской крови в его жилах.

«Он любит ближнего, он полон сострадания», – ухмылялся Укрыватель, и видение ужасной ошибки опять вернулось к его преосвященству. Случилось это во времена исчезновений, хотя он не верил, что они действительно происходят, считал подобные истории подрывной пропагандой. Он выдал военным тайник в святилище, где прятался священник-марксист, и кардинал в ужасе смотрел, как того начинили пулями и утащили на напрестольной пелене, что доставали в день святого Иоанна; позже ее вернули свежевыстиранной, но потемневшей, в несводимых укоряющих пятнах.

И вся сходка скелетных чудищ – Разрушителей, Пылающих, Сутяг, Швырял, Обманщиков – приплясывала вокруг, а его преосвященство лежал на плиточном полу, дыша со стоном, часто и тяжело. Кардинал всмотрелся снизу в злобные глаза с покойницким прищуром, увидел кожу, туго, словно у мертвецов, обтягивавшую остро выступающие кости (напоминала, прости, Господи, за богохульство, святые мощи), на увесистые гениталии – они болтались, шурша, точно крылья грифа, – и перевернулся на спину, по-прежнему баюкая страшную боль во внутренностях.

Кардинал закрыл глаза и сосредоточился. «Domine Deus, – горько начал он надтреснутым голосом, – Agnus Dei, Filis Patris, Qui tollis peccata mundi, miserere nobis; Qui tollis peccata mundi, suscipe deprecationem nostrum, Qui sedes ad dexteram patris, miserere nobis».[3]

Чувствуя, как него нисходит покой, добавил: «Kyrie, Eleison. Christe, Eleison»[4] и признался Богу Всемогущему, Вечнонепорочной Блаженной Деве Марии, Блаженному Михаилу Архангелу, Блаженному Иоанну Крестителю, Святым Апостолам Петру и Павлу и всем святым, что грешил безмерно в помыслах, речах и деяниях. Он покаянно бил себя в грудь, как на мессе, и хихикающие бесы исчезли, а ужасная боль в кишках ослабла и лишь напоминала о себе пульсирующим намеком.

Консепсион вошла в кабинет и увидела, как кардинал пытается подняться на ноги.

– Опять болит? – спросила она. – Ты должен сходить к врачу, мой каденей.

– Это мне наказание за грехи, – выговорил кардинал сквозь мучительные рыдания.

Кухарка-мулатка Консепсион родила от него одного ребенка, и, сказать по правде, кардинал любил ее плотскую чувственность даже сильнее, чем бесполую духовность Непорочной Девы. Консепсион обняла его, успокаивая, а позже, ночью, проскользнув к нему в спальню, утешила знакомой мускусностью наготы.

Но поднявшись в три часа ночи опорожнить мочевой пузырь, кардинал уже больше не смог уснуть – когорта бесов вернулась и шествовала по комнате, раскачивалась на шнурке от люстры, на вышитых вдовицами гобеленах с Воздвиженьем Креста.

Самое ужасное – явился Непотребный Ишак с ослиной головой и членом, который в одно мгновенье торчал, отскакивая от потолка и оставляя на нем блестящий мокрый след, а в следующее – бессильно волочился по полу, будто сверхъестественный брюхоногий моллюск из дешевого ужастика.

Его преосвященство выскочил из постели и бросился в часовню, истово приложился к алтарю и пал на колени, а бесы, тараторя, скакали даже по главному распятью на стене. «Munda cor meum, – молился кардинал, – ас labia mea, omnipotens Deus, Qui labia Isaiae prophetae calculo mundasti ignito…»[5]

А бесы верещали и, повернувшись к нему задом, серно и презрительно напердели, а затем пропали, распевая хором «Diabolus tecum, diabolus tecum».[6]

Когда взрывы непристойного хохота растаяли в дальних углах дворца, его преосвященство еще долго молился и наконец во искупление грехов поклялся на ковчеге непременно использовать свою власть, дабы нести свет истины Церкви всему народу. Он разошлет монахов-доминиканцев выявить грех, нанести ему поражение несокрушимой логикой святых Ансельма и Аквинского[7] и воцерквить язычников; он же спасет загубленную душу, до своей кончины с безошибочной точностью американской ракеты нацелив на небеса миллион других душ.

Иногда незнание бывает весьма выгодно; кабы знал, не обладал бы всем, чем сегодня владею, – а это значительно превосходит мои ожидания и гораздо больше, чем я заслужил.

Главное, ничего бы не произошло, будь я местным жителем, а не странствующим и не очень удачливым музыковедом по народным мелодиям Анд, которые я собирал в антологии и публиковал. Думаю, их покупали только престарелые хиппи; разодетые в пончо и сомбреро, они играли в университетских клубах Западного побережья, но даже не умели правильно произнести кастильское «о» в конце слов.

Я путешествовал по стране в поисках мелодий для чаранго[8] в пентатонике и проезжал мимо церкви в Ипасуэно, где шла заупокойная служба по полицейскому. Из любопытства я вошел и встал у дверей – и так впервые услышал «Реквием Ангелико», сейчас настолько известный, что нет нужды о нем рассказывать. Его исполняла группка музыкантов на мандолах, кенах[9] и фисгармонии, и даже в таком звучании он довел до слез всех собравшихся, не исключая и меня.

Я подумал, что это народное произведение, и в невероятном волнении быстренько занес его в записную книжку. В путешествии по сьерре мелодия беспрестанно крутилась у меня в голове, и вот однажды утром я проснулся, уже зная, как ее переложить для струнного квартета. В страшной спешке, чтобы идея не ускользнула, я записал аранжировку, а добравшись до столицы, тотчас отправил ее моему издателю в Мехико.

Все остальное уже история. Успех реквиема пробил ему дорогу в Соединенные Штаты, оттуда он перенесся во Францию, разошелся по всей Европе и стал темой румынского фильма, победившего на Каннском кинофестивале, – возможно, благодаря одной музыке. А я в результате весьма разбогател на авторских отчислениях, так что легко представить мою тревогу и огорчение, когда выяснилось, что музыка вовсе не народная, а сочинил ее знаменитый Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос. В юридическом отделе моего издателя царила впечатляющая паника, и в конце концов мы с юристом компании отправились в Кочадебахо де лос Гатос, чтобы разрешить проблемы, пока они не возникли.

Путешествие верхом на муле было ужасно трудным, заняло четыре дня, и когда мы прибыли в этот незаурядный город, населенный исключительно оригиналами, сначала показалось, что поездка была напрасна. Как выяснилось, сеньор Виво в полном неведении, что и его мелодия, и сам он знамениты на весь мир. Он очень удивился и лишь сказал, что нам следует делить доходы пополам: хоть он и сочинил мелодию, аранжировку написал я. Он показал мне собственную аранжировку, и я с изумлением обнаружил,