лишь через десять дней велела прийти и топтаться на картошке, пока в той совсем не останется влаги. Констанца и это выполнила в досаде и недоумении, которые окрепли, когда Долорес распорядилась оставить картофелины на месяц, до следующего урока, состоявшего в перетаскивании мешков по горному склону и укладке на задах ресторана «У донны Флор».

– Ну вот! – объявила Долорес, скрываясь в завесе сигарного дыма. – Мы и приготовили chunos.

Констанца с сомнением взглянула на затвердевшие высушенные картофелины:

– Но, Долорес, я хотела узнать, как их готовить, а не превращать в орехи.

– В стряпне, – ответила Долорес, – подготовка – это все.

Вот это донна Констанца могла понять; лицо ее прояснилось:

– Совсем как в постели!

Опыт общения с мужчинами у Долорес подсказывал одно: они напиваются, стоя в очереди, плюют на пол и орут клиенту на приеме, чтоб поторапливался. Когда подходил их черед, они, толком не раздевшись, ныряли в койку, оставляли на простыне грязь с ботинок, а потом старались уйти, не заплатив. Долорес скептически взглянула на донну Констанцу и, растягивая слова, хрипло пробасила:

– Подруга, да какой мужик об этом беспокоится? Они же как жеребцы – запустят зубы тебе в холку, чтоб спокойно стояла, а потом за другой кобылой несутся. – Чтобы подчеркнуть сказанное, Долорес сплюнула на землю, а напуганная Констанца не решилась объяснить, что Гонзаго не такой.

Тут мимо дверей беззаботно прошагала худая фигура, и женщины удивленно переглянулись. Они готовы были поклясться – прошел священник, но не отец Гарсиа. Они высунулись из двери и не сговариваясь решили пойти за ним и узнать, что ему нужно; та же мысль посетила всех прохожих. За новым священником на приличном расстоянии следовала толпа народу, включая отца Гарсиа, чьи территориальные инстинкты боролись с природной добротой. Внутренне он вел яростный спор: приветствовать нового священника или предложить убираться восвояси, ибо приход уже застолблен. Гарсиа решил выждать.

На площади потрепанный церковник взобрался на постамент обелиска и устремил в пространство отрешенный взор, словно аккумулируя святость в точку света. Гарсиа узнал прием, которым сам пользовался, чтобы заинтересовать и утихомирить паству; он уже наслаждался профессиональной театральностью зрелища. Теперь он стоял ближе и видел: что-то есть в пришельце странное. Все вроде правильно, и в то же время – не совсем.

Взять хотя бы шляпу: форма, какая нужно, только это же пастушье сомбреро, выпрямленное и выкрашенное черной краской. Намазано очень густо, чтобы шляпа казалась гладкой, но все равно проглядывает соломенное переплетение. А пасторский «собачий ошейник»? Белый, и размер тот, но это явно аккуратно выдранная картонка. Сутана, похоже, сшита не из церковной материи, сильно просвечивает и слишком болтается – вроде выкрашенных в черное занавесок, которым кое-как придали форму. Отец Гарсиа вытянул шею и заметил, что стежки – крупные и неровные, какие получаются у детей, когда они учатся шить.

Новый священник осенил себя крестным знамением, люди умолкли, и он провозгласил:

– Братья и сестры, я несу вам спасение. Я всего лишь бедный скиталец-проповедник из Ордена Блаженномученика святого Гематома и добываю себе на хлеб, исповедуя и даруя отпущение грехов. Всего лишь за двадцать песо я дарую вам душевный покой и гарантию вечного блаженства, а залогом тому эта Святейшая Реликвия, что я ношу с собой, – ребро святой Некрофобии, которая чудотворно вознеслась на небеса в год от Рождества Христова одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертый, забрав плотскую оболочку и оставив один скелет. – Он помахал пожелтевшей костью; Педро тут же распознал, что ее отняли у собаки.

Тут многие перекрестились, а священник продолжил:

– Меня можно найти у первого обелиска ягуару при входе в город. Умолкните для благословения. – Он склонил голову и речитативом произнес: – Non (ita me Di ament) quicquam referre putaui utrumne os an culum olfacerem Aemilio, nilo mundius hoe nihiloque immundius illud. Аминь. – Люди повторили «аминь», и священник с достоинством отбыл к месту, которое сам определил для отправления культа.

Восхищенно улыбаясь, отец Гарсиа обернулся к Дионисио:

– Вы поняли, что он сейчас сказал?

Тот ответил:

– Мой латинский не настолько хорош, но определенно что-то не то. А что он сказал?

– Это из Катулла, – сказал Гарсиа. – Вот что это: «Видно, сойду я с ума, размышляя ночами – рот у Эмилия хуже смердит или жопа?»[23]

– Он так сказал? – изумился Дионисио. – Что это за благословение такое?

– Это благословение липового священника, который старается наскрести на жизнь, – сказал Гарсиа. – Пойду сейчас же ему исповедуюсь, еще Катулла послушаю.

Он вернулся, подскакивая от восторга, после отпущения грехов на латыни: «Испражняйся менее десяти раз в году, и тогда оно станет твердым, как люпин и фасоль, и, потерев его в руках, ты и пальца единого не измажешь».

Так началась его крепкая дружба с липовым священником, который был некем иным, как непутевым шалопаем, младшим братом кардинала Доминика Трухильо Гусмана. Он учился в той же духовной семинарии, что и отец Гарсиа, откуда был вышвырнут за всепоглощающий интерес к древней скатологической литературе. Звали его дон Сальвадор, и все непристойные и сладострастные отрывки он знал наизусть. Подобно отцу Гарсиа, он твердо верил в спасение через веселье и блуд.

В последующие недели Эна обычно появлялась в сумерках, и я очень скоро отметил ее многоликость. Порой она выглядела чуть полнее, а иногда мне казалось, что брови у нее стали гуще, чем раньше. Мало того, почти все в ней изо дня в день менялось. Она могла забыть, о чем я говорил накануне, но помнила это недели спустя и часто задавала одни и те же вопросы. Сегодня приходила в восторг от мелодии, что я играл, а назавтра презрительно от нее отмахивалась, утверждая, что предпочитает другую, которая ей не понравилась вчера. Однако она всегда садилась по-турецки, не сводя с меня глаз.

– Эна, – спросил я как-то, – почему ты все время так сильно меняешься?

Я думал, она удивится вопросу, но Эна хихикнула в кулачок:

– Все так говорят. Мне кажется, это очень забавно.

– По-моему, ты невероятно таинственна.

– Ну и хорошо, мне это нравится.

На следующий день она принесла в соломенной корзинке двух детенышей ягуара. Вынула за шкирку и вручила мне:

– Вы ни за что не станете настоящим жителем Кочадебахо, пока тоже не заведете наших кошек.

Вообще-то я терпеть не могу кошек, у меня аллергия – чихаю, а они, собаки, чувствуют, что я их не люблю, и нарочно ко мне лезут. Я пришел в ужас, получив целых две штуки, которые вскоре вырастут в огромных черных чудовищ, но взглянул на них, и, признаюсь, сердце у меня чуть смягчилось; во всяком случае, я обрадовался предлогу поцеловать Эну в щечку в знак признательности. Она моментально залилась румянцем, и глаза ее на мгновение вспыхнули. Эна приложила руку к щеке, словно хотела еще раз ощутить поцелуй, и, чтобы избавить ее от неловкости, я спросил:

– Как мне их назвать?

– Ой, по-моему, они обе девочки, – ответила она. – Так что назовите их «Эна» и «Лена», хорошо?

– Ну, так тому и быть. Эна и Лена.

Разумеется, кошки быстренько превратили дом в поле битвы, оглашаемое мявом и воем; они забавлялись нескончаемой игрой – гоньбой по комнате, не касаясь пола, когда все слетает с полок и столов. Естественно, я в конце концов очень полюбил своих питомцев, даже когда одна оказалась котом и обрюхатила сестру; все кончилось тем, что я оказался под пятой у банды маленьких пушистых налетчиков, которые так выросли, что понадобилось пристраивать дополнительную комнату.

Однажды вечером, поиграв Эне, я сказал:

– Знаешь, из-за тебя я совсем перестал сочинять. – В ее глазах мелькнула тревога. – Да что ты! Не пугайся, пожалуйста; просто мне очень хочется, чтобы ты не скучала, я все время разучиваю что-нибудь новое и совсем не пишу музыку сам.

Лицо Эны стало несчастным.