Посреди ночи Коколиса разбудили звуки птичьего бедствия. Первым делом он решил, что куница, которую держал доктор, забралась к его курам; он всегда говорил, что это антиобщественно – содержать такого отъявленного похитителя птиц в качестве комнатного животного, – и уже дважды ловил ее за кражей яиц. Выругавшись, он вскочил с постели; он собирался садануть хорошенько эту маленькую разбойницу дубинкой по башке и положить конец проблеме, нравится это доктору Яннису или нет.

Он натянул башмаки и дотянулся до дубинки, которую с начала войны хранил под притолокой. Это был тяжелый суковатый терновый дрын, в тонком конце которого он просверлил дырку для кожаной ременной петли. Он просунул запястье в ремешок и рванул дверь, прочертив ею дугу по плитам. Уже лет десять он собирался перенавесить дверь. К счастью, звук потонул в бешеном кудахтанье и хриплом ope кур, и Коколис шагнул в ночь.

Было очень темно – тяжелая туча вклинилась между Землей и Луной, – и стоял ужасный шум, потому что сверчки подхватили от цыплят заразу возбуждения и пилили с удвоенным «форте». Коколис прищурился в темноту и отчетливо услышал голос, бормочущий проклятия. Ошеломленный, он вгляделся еще пристальнее. Двое низеньких итальянских солдат суетились у загона и отчаянно пытались схватить кур.

В ярости он действовал не раздумывая. Несмотря на винтовки за спинами мародеров, Коколис испустил страшный боевой клич и ринулся в бой.

Эти два солдата прошли албанскую кампанию и храбро проявили себя, но противостоять в темноте какому-то свирепому, голому дьяволу, что осыпал их градом ударов по головам и спинам, пинал по ногам и издавал пронзительные неземные крики, они не могли. «Puttana!» – кричали они, закрывая головы руками, но под новыми сокрушительными ударами только хрустели их локти и костяшки пальцев. Они пали на колени и, протянув с жалобными криками руки, умоляли его остановиться.

Коколис ни слова не знал по-итальянски, но распознать поверженного врага умел. Бросив дубинку, он схватил обоих воров за шкирку и вздернул на ноги. На каждом шагу пиная в зад, исключая всякое сопротивление, он потащил их к дому доктора, время от времени сталкивая лбами, как сбрендивший школьный учитель.

Перед домом доктора, все еще встряхивая и пиная их, он принялся вопить:

– Доктор! Доктор!

Вскоре появился доктор Яннис, облаченный в ночной халат, а с ним – капитан и Пелагия. В свете вновь вышедшей луны они узрели Коколиса – абсолютно голого, если не считать тяжелых башмаков, трясущегося от ярости, с покорно свисающим солдатом в каждой руке. Самое интересное, что у обоих солдат за спину всё еще были закинуты карабины.

– Сейчас же иди в дом, – сказал доктор Яннис дочери, беспокоясь за ее целомудрие в присутствии взбешенного раздетого мужчины с кривыми ногами и грудью бочонком. Она послушно удалилась в кухню, чтобы наслаждаться зрелищем из затемненного окна.

Коколис показал на Корелли, но закричал на доктора:

– Скажите этому сукину сыну, итальяшке-офицерику, что его солдаты – похитители цыплят, курокрады и больше никто, понятно?!

Доктор Яннис передал это Корелли, который постоял минуту, как будто что-то решая. Он скрылся в доме, а доктор сказал Коколису:

– Думаю, будет лучше, если ты немного успокоишься.

Пока офицер был в доме, доктор Яннис воспользовался возможностью поддразнить соседа.

– Мне казалось, что ты – коммунист, – заметил он.

– Разумеется, я коммунист, – огрызнулся Коколис.

– Прости, – сказал доктор, – но если я верно помню, любая собственность награблена. Следовательно, раз ты владеешь цыплятами, ты – тоже вор.

Коколис сплюнул в пыль.

– Это собственность богатых награблена, а не собственность бедняков.

Философская дискуссия была прервана появлением капитана с револьвером, и в какой-то жуткий момент и Пелагия, и ее отец подумали, что он собирается пристрелить Коколиса. Пелагия в отчаянии уже не знала, бежать ли ей за своим пистолетом, но не могла двинуться с места. Коколис взглянул на капитана с ужасом, вызовом и праведным гневом. Он гордо выпятил грудь, словно желая умереть за право греческих цыплят жить спокойно даже на оккупированной территории.

Ко всеобщему удивлению, капитан направил пистолет прямо в лицо одному из преступников и скомандовал ему лечь на землю. Похититель заискивающе улыбнулся, но Корелли взвел курок. Солдат с забавным проворством плюхнулся на землю и начал хныкать, прося прощения, на что Корелли не обратил внимания. Жестом он приказал другому солдату сделать то же самое.

Взяв Коколиса за руку, Корелли немного отодвинул его. Подтолкнув ногой обоих солдат, он скомандовал:

– Теперь ползите.

Солдаты переглянулись, не понимая.

– Я сказал «ползите»! – заорал капитан: его тихий гнев взорвался возмущенным бешенством. Один солдат приподнялся на четвереньки, но капитан наступил ему на поясницу и грубо прижал к земле.

– По-пластунски, сукины дети!

Они по-змеиному извивались, пока не поравнялись с башмаками Коколиса.

– Лижите! – приказал капитан.

Протестовать было бесполезно. Капитан хлестнул одного по голове, и доктор сморщился, подумав о физических повреждениях, которые в результате получатся. Пелагия потрясенно прикрыла рот рукой: ей было жалко униженных мошенников; она и представить не могла, что капитан может быть таким жестоким, таким безжалостным. Вероятно, музыкант все-таки мог быть солдатом.

Парочка лизала башмаки Коколиса, а тот смотрел на них сверху в немом изумлении, пока взгляд его не упал на мясистые выпуклости его причинного места, слабо поблескивавшие в лунном свете. Челюсть у него отвисла, он быстро прикрыл руками самую драгоценную собственность и поспешно затрусил к своему дому.

Пелагия в кухне не могла сдержать смеха, но капитан был совсем не в легкомысленном настроении, когда вошел в дом.

– Южане! – кричал он. – Camorra и mafiosi![140] Продажные твари!

Воры сидели за столом, а капитан награждал их пощечинами при каждом эпитете. Они выглядели очень маленькими и жалкими, и доктор жестом хотел было остановить град ударов. Капитан поднял их за шиворот, как это делал Коколис, протащил к двери и вытолкнул в темноту. Они растянулись на булыжниках, подхватились и побежали.

Капитан вернулся, глаза его сверкали яростью. Он свирепо посмотрел на Пелагию и ее отца, словно они были в чем-то виноваты и закричал:

– Мы все голодные! – Он вскинул руки, как бы взывая к Богу, покачал головой, ударил себя кулаком в грудь и, словно не в силах поверить, воскликнул: – Позор! – и скрылся у себя в комнате, хлопнув дверью.

Двумя днями позже Пелагия вошла во двор, и ее пронзило острое ощущение: чего-то не хватало. Она огляделась, но ничего не заметила. А потом поняла. Вышел капитан и увидел, что она рыдает, закрыв лицо руками.

– Они забрали моего козленка, – причитала она, – моего прекрасного козленка! – Она не могла представить, что его зарежут, отправят на мясо; это слишком ужасно.

Капитан положил руку на плечо девушки; она стряхнула ее, не переставая рыдать.

– Все вы сволочи, вы все, воры и сволочи!

Капитан неловко выпрямился.

– Tesoro mio,[141] клянусь жизнью матери, я найду тебе другого козленка.

– Не надо! – закричала она, повернув к нему заплаканное лицо. – Я ничего не возьму от вас!

Он повернулся и пошел прочь; горечь стыда, как червь, вгрызалась ему в самое сердце.