но горемыка Джозайа Такер, столь влиятельный в свое время, был потерян для современных философских факультетов, поскольку был недостаточно непонятен, не выдвигал достаточно безумных теорий и обосновывал свою мысль конкретными примерами. В Британии вместо разумного перенесения столицы в Йорк Лондону было позволено превратиться в отвратительнейшую человеческую помойку, когда-либо существовавшую в мировой истории. Но на Кефалонии британские власти заметили, что Аргостоли слишком разрастается, вняли совету Такера и взялись за строительство изысканного городка Ликзури.
В Ликзури имелись просторная площадь, обрамленная деревьями, и великолепное здание суда со встроенным под ним рынком, искусно объединявшим родственные выгоды коммерции, юстиции и дружеской защиты от ударов солнца и дождя. До сих пор Ликзури и Аргостоли, считая друг друга ненормальным и эксцентричным, упорно состязались в танцах, музыке, торговле и гражданской гордости, но в 1941 году другая, зловещая разновидность соперничества была навязана им новопаразитической чужеземной властью. Итальянцы разместили свой гарнизон в Аргостоли, а немцы встали гарнизоном в Ликзури.
Немецкое подразделение было непритязательно небольшим: не было сомнения, что оно там находилось только потому, что фашисты прекрасно знали – итальянцам доверять нельзя, их нужно держать под наблюдением. Верно, Гитлер характеризовал Муссолини как «великого человека по ту сторону Альп», но вместе с тем он понимал, что Дуче и его приверженцы – единственные подлинные фашисты, оставшиеся в Италии. Он знал, что их генералы старомодны и лишены вдохновения, лично убедился, что солдаты недисциплинированны, капризны и себе на уме, и в Северной Африке устраивал так, что во время серьезных операций их держали подальше от передовой. Подобно Богу, полагавшему на небе радугу, чтобы напомнить израильтянам, кто – хозяин, Гитлер послал в Ликзури три тысячи гренадеров 996-го полка под командованием полковника Барга.
Их не любили, хотя отношения между немцами и итальянцами внешне оставались дружескими и в духе сотрудничества. Немцы считали итальянцев негроидами низшей расы, а итальянцев приводил в недоумение нацистский культ смерти. Ремни и форма, мрачно украшенные черепами с костями, поражали их своей патологией, равно как и железная дисциплина, не рассуждающее и раздражающее единообразие взглядов, разговоров и непостижимая страсть к гегемонии. Итальянцы, заядлые любители обнимать друг друга за плечи, не испытывали подобной склонности в обществе немца, будто их могло дернуть током, рука превратилась бы в лед, или затерялась в пустоте. По вечерам можно было слышать «Лили Марлен», доносившуюся из солдатских столовых, оживленную болтовню, раскаты смеха, шумное веселье – но то был отдельный мир. В дневное время немцы были серьезны, иронии не понимали, вежливо обижались, были холодны и грубо рациональны с местным населением. Капитан Корелли подружился с одним – юношей, немного говорившим по-итальянски, – и обнаружил, что тот становится нормальным человеком, только когда сбрасывает форму, надевает плавки и плещется в море.
Гюнтер Вебер отчаянно хотел быть блондином и по этой причине часто посещал в свободные от службы часы пляжи, залитые солнцем, надеясь, что солнце обесцветит его волосы. Не мог он сделать одного – превратить свои карие глаза в не вызывающие подозрений арийские голубые. И там, на отмели лепадийской бухты, он познакомился с человеком, ставшим его другом, которого ему суждено было предать поцелуем Иуды – вихрем пуль, что открывали алые кровоточащие рты в телах товарищей, которых он успел полюбить.
Лепадийская бухта расположена неподалеку от Ликзури, ниже монастыря, где Антимос Куруклис беседовал с Господом. Выше на нее выходит разрушенный коринфский город на холмах Пале, где в классические времена процветал девственный культ Персефоны. Отлогий берег изящно изгибается, а на одной оконечности находился изъеденный морем камень, очень похожий на потерпевший крушение накренившийся галеон. Камень этот идеально придуман природой для того, чтобы сидеть на нем под солнцем и вглядываться за кромку незаполняемой житницы моря, где в водорослях мечутся сотни крохотных рыбешек.
Гюнтер Вебер сидел на корме этого окаменевшего корабля, когда услышал звук мотора итальянского грузовика, подъехавшего с другой стороны пустоши, поросшей жесткой травой. Из кузова высыпался веселый груз певцов и шлюх.
Этих шлюх можно было бы назвать свеженькими, только из Северной Африки, если бы не вопиющая неточность выражения «свеженькие». Сожранная кусачими насекомыми и стертая непереносимой сухой жарой серой пустыни, эта партия выдохшихся, но добродушных кисок недавно прибыла в новый островной рай, все еще не веря в свой счастливый случай. В узких платьях, с лицами, наштукатуренными пудрой и румянами, с губами в форме карикатурного лука Купидона, они приходили в восторг от того, как у старых крестьян отвисают челюсти, когда они, вихляя бедрами, дефилируют мимо со своими зонтиками от солнца. Они обожали свежий вкус воды, шелковистое прикосновение моря, когда плавали бесстыдно обнаженными, и компанейскую вялость солдатских борделей в минуты праздности, когда они лежали, крася ногти и жалуясь на мужчин вообще и в частности. Больше всего им нравилось подцеплять болезни – тогда военные врачи отдавали вынужденный приказ о периоде восстановления и можно было неделю-другую не работать. Не нужно было рано вставать, ездить, как скот, с одной базы на другую, возвращаться домой только для дальнейших заездов по пихательной атлетике с неизменным репертуаром мычанья. Все их существование сводилось лишь к трению (неудивительно, что кожа у них была гладкой) и вечности потолков.
Подобно юному немецкому гренадеру, все шлюхи хотели быть блондинками, но они достигали результата, за которым он гнался с помощью солнца, остервенело красясь перекисью. Темные кусочки у корней на проборах их ломких, огрубевших волос придавали им огорченно-прискорбное выражение: словно талантливому, но не имеющему стимула к творчеству художнику, не хватило того последнего толчка, что мог бы довести до конца иллюзию искусной выдумки.
Красота этих утомленных и вместе с тем солнцелюбивых цветков была совершенно самопроизводимой и самосохраняемой. Казалось, будто по прихотливому волшебству колдовского заклинания они окутаны мерцающим светом обманчивой паутинки юности и очарования, – на самом же деле это достигалось сознательно прилагаемыми усилиями и являлось скорее результатом упорства, нежели надежды. Это было тщетно, но им хотелось верить, что нет. Преданное исполнение профессиональных обязанностей поддерживало стройность и гибкость их тел, но появлялись неизгладимые морщинки в уголках глаз, небольшие мешочки под грудью – там, где она начинала чуть заметно обвисать. У них были белые чистые зубы, но даже искренние улыбки выглядели заученными. Ноги и подмышки были выбриты, от них пахло оранжереей, забитой гиацинтами, и они так благоговейно подстригали и придавали форму волосам на лобке, что солдаты, которым нравилось прорывать нору и исчезать в добротной, обильной, откровенной муфте, уходили от них в грустной задумчивости – словно их обманули и проникновения не произошло. Эти женщины сияли чистотой, и Корелли иногда привозил их на грузовике на пляж вместе со своим оперным кружком, поскольку ему казалось, что это их подбодрит. Женщины, многоопытные в разнообразии мужской идиосинкразии, соглашались – жизнь вечно накатывала на них, толкая туда-сюда, как водоросли на краю прилива, а мужчины были пасущейся рыбой, их поедавшей.
Гюнтер Вебер наблюдал со своего камня, как компания итальянских солдат открыла бутылки с вином, принялась размахивать руками и распевать. От них отделились нагие нимфы и побежали в море, визжа и неумело брызгаясь друг в друга, а он смотрел и улыбался с чувством превосходства, размышляя о том, что все итальянцы – сумасшедшие. Так решили в столовой – решила вся нация воссоединившегося немецкого народа: итальянцы – как дети, которых в конце вечеринки отошлют домой с воздушным шариком и леденцом на палочке, зажатыми в их липких пальцах. Получат Албанию и что-нибудь еще, в обладании чем фюрер не видит никакого смысла.
Веберу исполнилось двадцать два года, и прежде он никогда не видел голой женщины; он не принадлежал к числу тех закоренелых, принуждающих принести жертву насильников, какими были хорваты и чешские немцы, поступившие на службу в армию, да и в любом случае солдатское изнасилование не требует раздевать женщину: его жестокость небрежна и завершается убийством. Вебер все еще был девственником; его отец служил лютеранским пастором, и он вырос в австрийских горах; евреев и цыган он был способен ненавидеть только потому, что никогда с ними не встречался. Он побрел к группе итальянцев, движимый отчаянным, но скрытым под маской безразличия желанием посмотреть на голую женщину.
Корелли взглянул снизу на открытое молодое лицо, и оно ему понравилось. Бесхитростное и дружелюбное.
– Хайль Гитлер, – сказал Вебер и подал руку.
