мускусной, опасной, непостижимой и романтической, протискивается к северу в решимости, что Европа должна однажды взглянуть ей в лицо и признать в конце концов, что ее цивилизация была зачата в Египте. Только Америки поспешают на запад, столь непреклонно стремясь к изоляции и превосходству над всеми, что забывают: земля круглая, и в один прекрасный день они, волей-неволей, обнаружат, как удивительным образом прилепились к Китаю.

Потом уже казалось очевидным, что это должно было произойти, но последний такой случай был не на Кефалонии, а на севере, на Левкасе в 1948 году, когда Греция так погрязла в дикости, что никто этого не заметил, а знаки и предзнаменования того утра сочли скорее странными, чем зловещими.

Только что завершилась корейская война, но французские войска уже высаживались в Индокитае. Стоял чудесный день – 13 августа 1953 года – незадолго до праздника Успенья, после сбора винограда. Висела легкая дымка, а небеса украшали беззаботно разбросанные слоистые облачка, похожие на инверсионный след, – их как будто поместил туда художник-экспрессионист с аллергией на порядок и серьезными эстетическими возражениями против симметрии и формы. Дросула заметила, что от земли исходят необъяснимо странные запах и жар, а Пелагия обнаружила, что вода в колодце поднялась вровень с верхним краем, хотя дождя не было. Но, вернувшись с ведром несколько минут спустя, она увидела, что воды нет совсем. Доктор Яннис, подтягивая миниатюрные винтики в очках, к своему удивлению обнаружил, что они с невероятной магнетической силой прилипают к отвертке. Антония, которой уже исполнилось восемь, но ростом она была с двенадцатилетнюю, нагнулась поднять с пола лист бумаги, а тот вспорхнул и прилип к ее руке.

– Я ведьма! Я ведьма! – закричала она, выскакивая из дому на улицу, где увидела, что через двор суетливо топочут ежиха с двумя ежатами, а с нижней ветки оливы ее пристально рассматривает нечто похожее на ночную сову, по бокам у нее рядком унасестились, не обращая на нее внимания и спрятав голову под крылья, недавно приобретенные Пелагией цыплята. Если бы Антония посмотрела на небо, то не увидела бы там ни одной птицы, а если бы пошла к морю, то заметила бы, что камбала плавает почти на поверхности, другие рыбы подпрыгивают, словно пожелали стать птицами и плавать в воздухе, а некоторые загодя перевернулись кверху брюхом и скончались.

Змеи и крысы покинули норы, куницы в кефалонийских сосняках собрались на земле в группки и сидели в ожидании, подобно любителям оперы перед началом увертюры. На улице перед докторским домом привязанный к стене мул рвался с веревки и бил ногами по камням – буханье его копыт отдавалось в доме. Поселковые собаки устроили такой же неслаженный, отнимающий силы хор, какой обычно происходит в сумерки, и реки сверчков целенаправленно текли через дороги и дворы, исчезая в колючих зарослях.

Странные события следовали одно за другим. Дребезжала посуда и звякали ножи – совсем как во время войны при налете британских бомбардировщиков. Ведро Пелагии во дворе перевернулось, разлив воду, но Антония говорила, что не опрокидывала его. Дросула, дрожащая, вся в поту, вошла в дом и сказала Пелагии:

– Я чувствую себя ужасно, у меня что-то с сердцем.

Она тяжело села, прижимая руку к груди и задыхаясь от беспокойства. Никогда еще не ощущала она такой слабости в конечностях, такого мучительного колотья в ногах. Так плохо она не чувствовала себя с последнего праздника святого. Она делала глубокие вдохи, и Пелагия приготовила ей укрепляющий отвар.

У Антонии во дворе заболела и слегка закружилась голова, а кроме того ее угнетал тот головокружительный страх, какой бывает, если смотришь в пропасть и боишься, что она тебя затянет. Из дома вышла Пелагия и сказала:

– Кискиса, иди посмотри, там другая Кискиса с ума сходит.

Это было правдой. Кошка дала себе волю вести себя загадочнее, чем любые кошачьи, известные со времен Клеопатры и династии Птолемеев. Она скребла по полу, будто что-то зарывая или откапывая, а потом каталась по этому месту, то ли от удовольствия, то ли изгоняя кусачих блох. Она вдруг отскакивала боком, а потом невероятно высоко подпрыгивала в воздух. На долю секунды она обратила свой взгляд на людей, перекувырнулась с выражением в глазах, которое могло означать только изумление, а потом пулей выскочила за дверь и влезла на дерево, не обратив внимания на цыплят. Мгновенье спустя она уже снова была в доме, ища, куда можно забраться. Примерила плетеную корзинку, засунула голову и передние лапы в коричневый бумажный мешок, посидела минутку в кастрюле, которая была для нее слишком мала, а затем вскарабкалась прямо по стене, чтобы взгромоздиться, по-совиному моргая, на верхний край ставни, и та опасно раскачивалась и поскрипывала под ее тяжестью.

– Сумасшедшая кошка, – заявила Пелагия. Животное тем временем подпрыгнуло и, бешено мечась кругами по комнате, стало носиться с полки на полку, ни разу не коснувшись пола, – словно тот кошачий предок, от которого и пошел их род. Кошка внезапно остановилась, хвост распушился до внушительных размеров, шерсть на выгнутой спине встала дыбом, и она свирепо зашипела на незримого врага, видимо находившегося где-то около двери. Затем она бесшумно вернулась на пол, выскользнула, как бы крадучись, во двор и уселась на стене, печально воя, словно ее ошеломила потеря котят, или она сокрушалась по чему-то ужасному. Антония, смеявшаяся и в восторге хлопавшая в ладоши, внезапно разразилась слезами и, воскликнув: «Мама, мне нужно выйти!» – выбежала из дома.

Дросула и Пелагия обменялись взглядами, как бы говоря: «Рановато она достигла зрелости», – и тут из-под земли извергся отупляющий рев, настолько ниже слышимого уровня, что он скорее ощущался, чем слышался. Обе женщины почувствовали, как у них вздымается и дрожит грудь, борясь со сдерживающими ее мышцами и хрящами, ребра будто разрываются, а затем какой-то идол, похоже, начал наносить мощные удары по турецкому барабану в легких. «Сердечный приступ! Господи, я и не пожила совсем!» – отчаянно подумала Пелагия и увидела, как Дросула, прижав к животу руки и выкатив глаза, споткнувшись, валится на нее, точно подрубленная топором. Время словно остановилось – казалось, невыразимое словами громыханье земли никогда не закончится. Доктор Яннис вынырнул из дверного проема бывшей комнаты Пелагии и заговорил впервые за восемь лет.

– Уходите! Уходите! – кричал он. – Это землетрясение! Спасайтесь! – Голос его звучал как-то жестяно и бесконечно слабо, перекрытый этим взрывом все нараставшего гортанного звука, и доктора резко отбросило в сторону.

Ввергнутые в панику, ослепленные неистовыми скачками и дрожанием мира, обе женщины, пошатываясь, бросились к двери, их швырнуло наземь, и они попытались ползти. К адскому гулу земли, от которого раскалывалась голова, прибавилась какофония низвергавшихся каскадом кастрюль и мисок, угрожающе необузданная, дробная тарантелла стульев и стола, ружейные выстрелы трескавшихся балок и стен, беспорядочный звон церковного колокола и удушливая туча пыли со зловонием серы, раздиравшей горло и глаза. Они не могли передвигаться на четвереньках, потому что их снова и снова подбрасывало вверх и в стороны, и тогда, раскинув руки и ноги, они, по-змеиному извиваясь, поползли к двери и, только добрались до нее, как начала оседать крыша.

Они выбрались во вздымавшийся двор; свет был стерт с неба, голова и грудь у них разрывались от ужасного шума, с земли, будто притянутая луной, медленно поднималась пыль. Древняя олива прямо на глазах сделала реверанс земле и целомудренно раскололась до середины ствола, а затем подпрыгнула стоймя и затрясла ветвями подобно бьющемуся в падучей назарею. Из середины улицы метров на двенадцать в высоту извергнулся грязный, пузырящийся водяной столб и исчез, словно его и не было, оставив лужу, которая быстро заполнилась пылью и тоже пропала. Высоко на холме невидимая из-за поднимавшейся завесы тусклой удушливой пыли плита из камня и красной глины откололась от склона, понеслась вниз, стаскивая на своем пути оливы, стирая поле, с которого ушли сверчки, и врезалась в дорогу на южной стороне. И снова беспокойный гигант во чреве земли мощно сунул кулаком снизу, так что дома подпрыгнули на своих фундаментах, а прочные стены затрепетали, точно бумага на ветру, но внезапно все замерло, будто в смертельной неподвижности. Жуткая могильная тишина опустилась на землю, словно запоздало раскаиваясь в подобной катастрофе, и Пелагия, вся в грязи, отхаркиваясь, сверх всякой меры переполненная ощущением бессилия и собственной малости, начала с трудом вставать на колени, не в силах отдышаться от последнего титанического удара в подвздох, перехватившего дыхание. Она встала на подкашивающихся ногах, а противоестественную тишину внезапно разорвали дикие, бешеные крики священника – он вылетел из церкви и теперь вертелся и описывал круги, воздев к небесам руки, сверкая глазами на запачканном лице, и не заклинал божество прекратить, как сначала подумала Пелагия, а ругал