продолжается без него. Оттоманы вновь занимают захваченные русскими восточные районы, отчасти чтобы предотвратить резню мусульман армянами. Султан умирает, ему наследует малахольный принц, а Мустафа Кемаль лечится в венской клинике. Его мысли вновь обращаются к женской эмансипации; он пишет, что бескомпромиссно настроен поднять турецкий народ до своего уровня, а не опускаться до планки населения. Недолечившегося Кемаля вызывают в Стамбул, но его задерживает «испанка».

На трех аудиенциях у нового Султана Кемаль убеждает его принять командование армией, но Мехмет колеблется и назначает Мустафу командующим 7-й Армии в Палестине, где тот снова оказывается в подчинении своего галлипольского командира Отто Лимана фон Сандерса. Его новые части в жалком состоянии, повсюду британские шпионы, и Кемаль честно признает, что местное население с нетерпением ждет прихода англичан и изгнания оттоманов. Мустафу по-прежнему изводит болезнь почек.

Генерал Алленби блистательно разбивает 8-ю Армию, и 7-я Армия Кемаля вынуждена отступить. Оттоманские войска деморализованы, триста тысяч человек дезертируют. У солдат нет летнего обмундирования для непереносимой жары иорданской долины, кормежка отвратительна, как всегда. Вероятно, хуже всего то, что навеки разрушен взлелеянный миф об исламском единстве, хотя, возможно, он навсегда сохранится наивным призраком традиционного благочестия. Арабы, понявшие, кто победит, обратили свою лояльность на британцев, и свирепые бедуины набрасываются на турецких солдат, подвергая их тем же непостижимо жестоким зверствам, какие творили со всеми на службе у Султана. Арабы оказались не просто ненадежными, но вероломными.

Лиман фон Сандерс пытается перегруппировать силы, но это невозможно. Австралийская конница берет Дамаск, и союзники простодушно сажают арабское правительство, которое провоцирует неуправляемые бунты. Фон Сандерс платит свирепым друзам, чтобы дали свободный проход немецким частям, бегущим на север, а Кемаль решает идти в Алеппо. Невозможно организовать отступление армии, которой более не существует, Кемаль ярится на всех, кроме себя. Идут жестокие уличные бои, и Мустафа отбивается от злых арабов хлыстом. Какая ирония, думает он: его атакуют те, кого он стремился защищать. Вскоре Мустафа организует пулеметчиков, которые драматично и с мгновенной эффективностью прореживают толпу. Он оставляет город, арабы продолжают междоусобный шабаш мародерства, вопят и ликующе палят в воздух. При отступлении Кемаль успешно отражает серию британских атак — то будут последние бои войны.

Мустафа заменяет Лимана фон Сандерса на посту полновластного командующего южным фронтом. Ему всего тридцать семь, верное ядро его войск никуда не делось; потрепанное и оголодавшее, оно охраняет длинную границу, которая обозначит рубежи новой страны. Среди этих солдат Ибрагим-козопас, позже известный как Ибрагим-рёхнутый. Он прошагал тысячи миль, претерпел жару и холод, ранения, голод, болезни, отчаяние и обстрелы. Ибрагим лишь призрак прежнего себя, истощенный и обессилевший, с кровоточащими деснами, от выданного обмундирования не осталось ни лоскута. Он обут в развалившиеся ботинки, которые отобрал у индийского солдата после осады Кута. Ему невдомек, что этим он приговорил несчастного к смерти, ибо конвои из арабов и курдов гнали военнопленных в неумолимый зной за две тысячи миль без транспорта, еды, воды и одежды — точное повторение истории с армянами, и по аналогичным причинам половина пленников умерла в пути.

Ибрагим то и дело подумывает о дезертирстве, но не знает дороги домой, да и понятие чести в нем слишком сильно. Осознание того, что все-таки недостаточно быть мусульманином, глубоко тревожит Ибрагима, но теперь он прежде всего турок, и в этом он черпает силы. Вдруг ставшие ненужными траншеи на высотках за Алеппо окутывает покоем, солдаты привыкают спать на траверсах, а Ибрагим мечтает лишь о возвращении домой и женитьбе на Филотее, в которую имел несчастье влюбиться еще в детстве; на Филотее, которая ему обещана и всегда была его судьбой. Он хранит для нее тяжелое ожерелье из золотых монет, украденное из покинутого армянами дома. Ибрагим не продал ожерелье, даже когда голодал, и давно носит с собой. Он не знает, жива ли Филотея, и она четыре года не получала вестей от жениха.

Филотея все так же в компаньонках у Лейлы-ханым, но теперь научилась в часы пустоты сидеть абсолютно неподвижно, в совершенстве освоив роковое искусство ожидания. Вокруг редкостная коллекция часов Рустэм-бея синхронно стирает время, отбивая часы и оттикивая месяцы. Филотея все так же красива, но теперь глаза ее светятся не живостью, но грустью, и она уже не глядится в зеркало, чтобы сделать лицо еще прелестнее, как учила Лейла. Нынче внутренний взор Филотеи стремится увидеть, что скрыто за скудным черным горизонтом зримого.

Помню, однажды пришел Ибрагим и прочитал стих, который он сочинил. Он сказал, что услышал его от торговца с Крита, но запомнил плохо и досочинил сам. Вот что он прочитал:

Он дернул плечом и сказал: «Это вроде как рассвет и закат».

Потом он сказал: «Пташка, у меня еще есть стих для тебя, только его нужно шептать». Я сказала: «Ну шепчи». Он наклонился ко мне и прошептал на ухо другой стих, а я закрыла глаза и чувствовала, как его губы касаются моего уха, какие они мягкие, и какое нежное у него дыхание, а стих был такой:

Я стояла с закрытыми глазами, и только голуби ворковали в красных соснах, и до меня не сразу дошло, про что этот стих, а когда поняла, кровь бросилась в лицо, и покраснели уши.

Я поразилась, что он такое прочел, а когда открыла глаза, его уже не было, и казалось, я вся горю, и пришлось сесть.