взмокли, грязь коростой запекается на теле, сплошь порезы, и на грязной корке проступают темные пятна крови. Почувствуйте, как жажда дерет распухшее горло, ты будто наглотался сухих листьев и не можешь вздохнуть. Потом корабли франков обстреливали нас шрапнелью, но ее разрывы не причиняли вреда, потому что мы прикрыли траншеи. Используй франки бризантные снаряды, нам бы конец, но их, видно, не осталось. И у нас, бывало, кончались снаряды. Любопытно, что от их бризантных снарядов ты весь желтел и походил на канарейку.

В день грандиозного обстрела я получил особое задание — совершить самоубийство, зажигая дымовые шашки, которые отвлекут огонь противника, принявшего их за дым от настоящих орудий. Мне велели не поджигать много шашек в одном месте, и я носился по камням, ожидая обстрела. Обстрел означал бы мой успех. Тем временем расчеты перетаскивали с места на место гаубицы; лошадей не хватало, и потому впрягали буйволов. Цель — отогнать тральщики, и было важно менять позицию, чтобы не попасть под ответный огонь. Прежде мне не приходилось видеть столь лихорадочной работы и слышать такого мата — доля артиллеристов была еще хуже моей. Это одно из утешений солдата: когда ты в дерьме по грудь, всегда найдутся другие, кому дерьмо по горло. Пушкари, смекалистые ребята, укрывали гаубицы под гребнями холмов, где те не просматривались, и вели огонь по кораблям, а вражеские снаряды безвредно пролетали над головами. Тогда-то я и понял, что на войне многое зависит не от храбрости и силы, а от смекалки. У франков вечно не хватало гаубиц, бризантных снарядов, минометов и нужных гранат, а без этого в окопной войне успеха не добьешься. Удивительно, что им не хватило мозгов этого понять, ведь сообразили же они построить здоровенные корабли. Только французские франки забрасывали нас минами из нормальных минометов, которых мы боялись и называли «Черная кошка». Эти мины свистели, как паровоз, и падали с неба вертикально. Французских франков мы прозвали «танго», у них была самая убийственная артиллерия.

Вскоре после полудня мы решили, что проиграли, потому что изнурились, понесли большие потери и израсходовали почти весь боезапас, но корабли, обстреливавшие нас с малой дистанции, вдруг стали отходить, и один, налетев на мину в другом конце бухты, в две минуты затонул на наших изумленных глазах. Сунулись несколько тральщиков, но струсили, а через пару часов подорвались еще два корабля, и один поднесло так близко, что его легко было расстрелять. Потом оба корабля затонули, а мы даже опечалились, так они были великолепны. Это как на забое быка — радуешься мясу и грустишь о гибели прекрасного животного.

Мы больше всех удивились, поняв к концу дня, что одержали победу. Мучимые жаждой, солдаты бродили в гари среди хаоса побоища, улыбались друг другу и возносили благодарения Аллаху.

И все же мы понимали: утром, когда вражеские корабли вернутся, у нас не будет никаких шансов. Города совершенно разрушены, форты уничтожены. Скоро огромные корабли войдут в гавань Стамбула, и война будет проиграна.

Ночью мы ели дыни и пили разбавленную водой ракы, а как водка действует — известно. Домой не хочется, всех любишь, становишься безмятежным. А нас она еще и примирила со смертью утром.

На следующий день мы проснулись, готовые принять мученичество, и говорили о зеленых птицах, что отнесут нас в рай, о девственницах, что нас ожидают, а кого-то воодушевляла скорая встреча с Пророком в его саду. Мы долго ждали возвращения кораблей, но корабли не появились ни в тот день, ни потом.

Ликование распирало грудь, мы были прямо исполины; верили, что Аллах с нами, поверили в это еще крепче, а те, кто не верил, стали проникаться верой, потому что у пушек на позициях осталось всего тридцать снарядов, и в то утро франки запросто могли бы нас миновать.

Франки вернулись через месяц, а за это время Много чего произошло.

Во-первых, всех сбила с панталыку новость: некоторые франки за нас. Мы-то опирались на поговорку «Черного кобеля не отмоешь добела», ан нет — оказалось, есть франки, что поддерживают «дом ислама», а не «дом войны»[68]. Назывались они «немцы» и, что самое удивительное, были христианами. Их император объявил себя защитником мусульман, и немцы дали нам новые линкоры вместо тех, что зажали франки, называвшиеся «англичане». Я знать не знал, что франки бывают разные, и до сих пор не понимаю, почему немецкие франки сражались вместе с нами, а нашим христианам это запрещали. Еще непонятнее, что эти немецкие франки считались великой державой, и один такой франк по прозванию Лиман фон Сандерс нами командовал и был у нас за самого главного генерала. Иногда он со своими адъютантами разгуливал по позициям, а то разъезжал на лошади, часто не в своей, а в турецкой форме. У нас было полно офицеров из немецких франков, которые советовали и приказывали нашим турецким командирам, общаясь с ними не по-немецки и не по-турецки, а на другом языке франков, называвшемся «французский». Я вас совсем запутаю, как запутались мы сами, если скажу, что французы, придумавшие этот язык, были среди напавших на нас врагов, это их мы прозвали «танго». Мой лейтенант по имени Орхан объяснил, что говорит с немецкими офицерами по-французски, потому что это язык всего цивилизованного мира.

Во-вторых, со мной весьма круто обошлись из-за писем к матери и запретили их писать.

Никто не ожидал, что найдется солдат, умеющий писать, и я попал под подозрение. Однажды утром после молитвы, когда я собрался заступить в наряд, меня вдруг схватили двое из военной полиции и потащили к командиру роты. По дороге они меня били, пинали и ударили прикладом. Военную полицию все ненавидят, а она терпеть не может настоящих солдат. От двух дюжих полицейских с тупыми мордами несло водкой. Когда меня притащили к командиру, мое лицо было в крови, и я не смог подойти строевым шагом из-за разбитой коленки.

Я отдал честь, а командир роты пошуршал бумагами на столе и сказал:

— Вольно.

Потом уточнил мое имя, взвод и, показав мое письмо, спросил:

— Это ты писал, рядовой Абдул?

Я взял письмо, просмотрел и ответил:

— Это мое второе письмо к матери.

— Прочти, — велел командир.

Мне не хотелось, ведь письмо предназначалось маме, но я сообразил, что не подчиниться приказу командира нельзя, и стал читать:

«Дорогая мама, я опять сижу под грушей, а все вокруг еще красивее, чем прежде. Душа моя еще больше очарована прелестью этого края…»

Ну и все в таком роде. Мысль о маме меня вдохновляла, и те строки получались ласковее нынешних, о плохом я не писал, чтобы ее не тревожить. Я прочитал до конца, испытывая жгучий стыд, что приходится выставлять личное перед чужими людьми, и отдал письмо майору.

— Откуда нам знать, что здесь об этом? — спросил он.

— Там это написано. — Я показал на листок.

— Буквы-то греческие.

— Но слова турецкие.

Командир посмотрел на меня:

— Недавно греки с нами воевали и запросто могут снова напасть. Во Фракии они творили чудовищные дела. Я знаю, был там. Видел выпотрошенных и распятых детей. Нам тут греки не нужны, особенно в армии. Кругом шпионы.

— Я не грек.

— Ты не христианин?

— Мусульманин, господин майор. Я правоверный.

— Ротный имам тоже уверяет, что ты мусульманин, но ведь прикинуться нетрудно. Как ты объяснишь письмо?

— Это письмо к моей матери, господин майор.

— Да, да, письмо к матери, но почему на греческом?