— Я получил письмо. — Искандер протянул конверт. — Но прочесть не могу.
Через плечо Леонида гончар пытался заглянуть в дом. Говорили, в нем невероятное, поразительное нагромождение книг и бумаг, затянутых паутиной и пылью. Вроде бы Леонид не умел готовить, но скупился кому-нибудь платить за стряпню и жил на одном хлебе с оливками. По слухам, он такой скаред, что ему жалко расставаться с собственным дерьмом.
Леонид неохотно взял и глянул на письмо через очки.
— Оно на турецком, — сказал он. — Я не хочу читать, от этого языка во рту вязнет. — Голос учителя скрипел, как колесо.
Искандер не знал, злиться ему или огорчаться.
— Буквы-то греческие, — сказал он, приводя этот факт как смягчающее обстоятельство.
— Да, действительно, — согласился Леонид. — Кстати, письмо адресовано вашей жене.
— Вы прочтите, а я запомню и перескажу. Я здорово запоминаю слова, хоть и не умею их писать.
Леонид проглядел письмо и заметно смягчился.
— Оно от вашего сына, — сказал он. — Должен признать, в нем есть своя прелесть. Просто замечательное письмо. Никак не ожидал от вашего парня.
— Пожалуйста, прочтите! — взмолился Искандер.
— Вы бы привели жену, вам обоим стоит послушать.
— Я сам послушаю, а потом решу, — настаивал Искандер.
— Ну как угодно, — раздраженно ответил Леонид. Эти провинциальные турки совершенно бестолковые. — Между прочим, письмо написано с месяц назад.
— Спасибо, спасибо, — поблагодарил Искандер, и Леонид стал читать: — «Валидеджигим, Ыки аскер догурмакла мюфтехир…»
Дорогая мама,
ты можешь гордиться, что произвела на свет двух солдат. Как возрадовалась моя душа по получении письма, что по твоей просьбе написало соседское перо. В письме столько советов! Мне его передали, когда я сидел под грушей у ручья посреди Дивринской равнины, столь прекрасной и зеленой. Моя душа, уже очарованная прелестью этого края, возликовала от твоих слов. Я читал письмо и постигал твои наставления. Потом прочел еще раз. Я с радостью трудился над твоим письмом, потому что это труд прекрасный и святой. Я открыл глаза и посмотрел вдаль. Зеленая пшеница склонялась под ветром, будто приветствуя письмо от моей мамы. Пшеница и деревья кланялись, поздравляя меня с маминым письмом.
Я взглянул направо — мощные сосны у подножия холма приветствовали меня свои шорохом. Я посмотрел налево — ручей журчал и улыбался, играл и пенился, потому что пришло письмо от моей мамы. Я поднял голову и взглянул на крону дерева, под которым отдыхал. Разделяя мою радость, листья танцевали, чтобы я стал еще счастливее. С ветки сладкими трелями приветствовал меня соловей, радовавшийся вместе со мной.
Тут ко мне подошел товарищ и сказал: «Вот, выпей чаю».
«Как хорошо», — ответил я и, взяв чашку чая с молоком, спросил: «Фикрет, где ты достал молоко?» — «Ты видел отару, что пасется у ручья?» — спросил он. Я ответил: «Да, я люблю смотреть на нее». — «Я купил молоко у пастуха за десять пара». Дорогая мама, это было чистое, не разведенное водой овечье молоко за десять пара. Но я подумал: «У мамы нет молока. Разве это возможно? Почему так?» И соловей мне пропел: «Что поделаешь? Такова доля твоей мамы. Будь она мужчиной, выпила бы этого молока, вдохнула запах этих цветов, увидела клонящиеся злаки и плавное стремление ручья, послушала его голос».
Пожалуйста, не тревожься о брате. Наверное, он тоже увидит красоту.
Дорогая мама, не сокрушайся. Когда-нибудь я привезу тебя сюда и покажу, как здесь красиво.
На краю нежно-зеленого луга солдаты стирают одежду.
Кто-то ангельским голосом призывает правоверных на молитву.
О Аллах, как прекрасен этот голос, эхом разносящийся над равниной. Даже птицы смолкли. Стихла пшеница, и ручей замолчал. Все умолкло, все существа, все создания внимают этому голосу.
Призыв отзвучал, и я омылся в водах ручья. Мы вместе молились, коленями встав на молодую траву. Касаясь лбом земли, я вдыхал ее терпкий запах. Мирская слава и суета оставили меня. Воздев руки, я смотрел на небо, и у меня вырвались такие слова: «О всемогущий Бог турков, создатель певчей птицы, блеющей овцы, благословенной пшеницы, травы и величественных гор! Ты все это дал туркам. Позволь нам сохранить твой дар. Сия красота достойна турков, кто прославляет Тебя, кто верит в милость, силу и истинность нашего Аллаха.
О Аллах, единственное желание этих солдат — сделать так, чтобы франки узнали имя Твое. Прими благородную волю твоих воинов. Заостри наши штыки и рассей франков».
Дорогая мама, не передать, как полна была моя душа, когда я поднялся.
Это красивейшее место на земле, но здесь не бывает свадеб. Когда я вернусь домой, мне бы хотелось жениться. Скоро нагрянет враг, а потом наступит время свадеб.
Дорогая мама, пожалуйста, не присылай мне денег. И белье не нужно. Обещаю не стричь в один день ногти на руках и ногах, не буду стричь ногти на руках вечером. Если я умру, помни, что смерть — это мул; ты садишься на него, и он везет тебя в рай. Если я погибну, не печалься.
Передай матери Мехметчика, пусть скажет ему, что я храню свистульку и помню о нем.
Целую руки отца. Стоя на коленях, целую твои руки и ношу твой образ в своем сердце.
Леонид-учитель дочитал, и они с Искандером, оба глубоко растроганные, помолчали. Гончара поразило, как сильно Каратавук привязан к матери. Он и не подозревал, насколько крепка эта связь, и его даже кольнула грустная ревность: отцу не дано изведать столь глубокую всепоглощающую любовь. «Женщина не любима, пока не родила сына, и тогда ее любят безоглядно», — подумал Искандер.
А в Леониде происходила внутренняя борьба: он столько лет и сил культивировал в себе презрение к туркам, что открытие нежной души у Каратавука его потрясло. Пусть он презирал веру этого юноши, но она поразила его своей красотой и искренностью.
— Чудесное письмо, — сказал наконец учитель. — Поэтичное. В самом деле, замечательное письмо.
— Если я приведу жену, вы прочтете снова? — спросил Искандер. — Я не знал, что она кого-то просила написать письмо. Я вам что-нибудь принесу. Хотите подсвечники? Может, миску или какую-нибудь вазу? В знак благодарности.
— Конечно, — ответил Леонид, все еще размякший и обескураженный. Лишь после ухода Искандера, он заметил, что какой-то шутник подменил в клетке щегла воробьем, и вновь ощутил во рту металлический вкус утешительного презрения.
57. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (1)
Я не стану рассказывать о жизни в учебке. Там было тяжелее и хуже, чем на фронте зимой, но обучение, слава Аллаху, закончилось быстро, потому что мы были очень нужны на передовой. Надувательство франков с линкорами всех возмутило, и злость помогала нам держаться. Одно хорошо: я все схватывал на лету и делал успехи, которые с удивлением отмечали мои начальники — ведь я был совсем мальчишка, но меня уважали за то, что пошел добровольцем вместо отца. Помню, у нас была такая штуковина вроде гранатомета, чтобы метать гранаты лежа; мы тренировались с камнями подходящего веса, и я во все цели попадал. С гранатами у меня здорово получалось, и кто бы мог подумать, что в один прекрасный день из этой штуковины я стану пулять банками с тушенкой? Я метко стрелял из винтовки, и потому прибыл в свой полк с рекомендацией — дескать, из меня выйдет хороший снайпер. Возможно, благодаря этому я и остался жив, а многие мои товарищи погибли, потому что я ползал по снайперской позиции, а ребята оставались в траншеях, где вдруг взрывались заложенные в подкопы мины.
