90. Письмо Лейлы-ханым к Рустэм-бею
Дросула прибежала в особняк Рустэм-бея, чтобы наскоро попрощаться с хозяйкой, которой они с Филотеей так долго служили, и никак не ожидала, что Лейла-ханым воспримет новость подобным образом. Внезапное появление сержанта Османа с жандармами всех повергло в ужас и смятение, а Лейлу-ханым явно взбудоражило и разволновало.
— Вас вправду увозят в Грецию? — без конца спрашивала она. — А куда в Греции? На чем вас везут? Сколько времени займет дорога?
В ответ Дросула лишь пожимала плечами и повторяла:
— Никто не знает, никто. Велено собраться на площади со всем, что можем унести. Больше ничего не сказали.
— Греция, — задумчиво произнесла Лейла. — Вас увозят в Грецию. — В ее глазах светился огонек, будто в предвкушении чего-то упоительного.
Дросуле некогда было вожжаться с Лейлой в ее странном изумлении. Дома ждала мать, пытавшаяся управиться с пьяным в стельку отцом семейства, который ежеутренне напивался ракы, дабы заглушить вечную зубную боль. Вдобавок, предстояло дождаться мужнина решения, как им поступить. У Герасима имелся план, казавшийся и безумным, и единственно возможным. А потому женщины обнялись, обнадежили друг друга, мол, бог даст, еще встретимся, и Дросула поспешила домой сквозь нараставший хаос скоропалительного ухода.
Дрожа от возбуждения, но ужасаясь глупостям, которые готова была совершить, и грозным несчастьям, которые могла навлечь на свою голову, Лейла на минутку присела и попыталась мыслить разумно. Рустэм-бей был в отлучке — охотился в горах, и у Лейлы сжалось сердце при мысли о том, что она собирается сделать. Спросив бумагу и перо, она села к столу и принялась старательно писать. По ее щекам катились слезы.
Мой лев,
пишу в жуткой спешке, времени мало, а сделать нужно многое. Возможно, ты никогда не прочтешь это письмо, но я бы ужасно себя чувствовала, если б ушла просто так. А ведь я даже не знаю, умеешь ли ты читать. Так и не выяснила. И потом, приходится писать по-гречески греческими буквами, по-другому я не умею. Нет времени переводить турецкие слова в греческие буквы, а турецкого алфавита я не знаю вовсе. В результате может оказаться, что я пишу письмо себе.
Знай, мой лев: когда ты купил меня у Карделен, я сначала любила тебя из страха и по необходимости. А потом безоглядно полюбила душой и телом. То были райские годы. Затем наша любовь превратилась в любовь брата и сестры, и настали годы покоя и согласия. И оттого, что наша любовь стала такой, я могу покинуть этот дом и продолжать любить тебя, не умирая от горя. Я стану скучать по тебе, и в моем сердце всегда будет прогал с очертаниями Рустэм-бея, я вспомню тебя каждый раз, когда буду играть на лютне, есть чеснок или делать все то, что мы делали вместе. Я буду скучать по тебе, но печаль моя не станет невыносимой, потому что мы любим друг друга, как брат и сестра, а не как возлюбленные. Надеюсь, что и в твоем сердце навсегда останется полынья с очертаниями твоей Иоанны.
Я не Лейла, мой лев. Я долго тебя обманывала. И я не черкешенка, хотя ты еще больше ценил меня именно за это. Знай, я вовсе не мусульманка, меня зовут Иоанна, я гречанка. Я родом с маленького острова Итака, и всем сердцем туда стремилась, с тех пор как его покинула. В моем сердце всегда была прогалина с контурами Итаки. Сейчас, когда устроили переезд в Грецию, появился шанс вернуться домой. Наверное, у меня никогда не будет детей, и это повод разыскать оставшихся родственников, чтобы со временем мои кости упокоились в надлежащем месте.
Мой лев, я была девочкой из хорошей семьи. Видишь, умею писать, вот и доказательство. Меня похитили злые люди, хотя я спряталась в оливковой роще позади родительского дома. Они причалили в лодке, вышли на берег, избили моих родителей, отняли вещи и скотину и для забавы разрушили наш дом. Эти люди плохо со мной обращались, я претерпела много жестокостей, и меня продали сначала на Сицилию, потом на Кипр, а после в Стамбул Карделен. Наверное, ты так и не понял, что такое Карделен, ведь ты не искушен в мирских делах, хоть и здешний ага. Ты не развращен городом. Карделен — мужчина и женщина сразу, божья жертва, но он первый хорошо ко мне отнесся и сделал из меня то, что я есть. Он устроил, чтобы я выучилась игре на лютне — великой радости моей жизни, научил меня быть хорошей гетерой и разбираться в похоти. Он отдал мне большую часть денег, на которые ты меня купил, а ты и не знал.
Мой лев, все эти годы я тебя дурачила, даже не во всем хотела бы признаться. Мне стыдно за мой обман, но я возместила его множеством радостей, которыми мы наслаждались вместе.
Мой лев, я мечтаю услышать, как меня называют моим настоящим именем, говорить на родном языке и слушать, как звучит в ушах его сладкая мелодия. Я огорчилась, узнав, что здешние греки не говорят на греческом. Теперь им придется его выучить.
Мой лев, если б я осталась здесь, я умерла бы с именем «Итака» на устах. Но теперь на Итаке мои губы шепнут перед смертью твое имя. Скажу: «Рустэм, мой лев» и потом умру. И когда будешь умирать ты, пусть имя на твоих губах будет моим и лицо перед мысленным взором тоже моим.
Мой лев, пожалуйста, не пускайся вслед за мной. Я хочу отыскать Итаку, которая столько лет населяла мои сны и была привязана к моему сердцу невидимой веревкой, что ныне тянет меня обратно даже против моей воли. Пусть и ты найдешь свою Итаку, если она у тебя есть. Если же нет, тебе надо ее создать.
Оставляю тебе Памук, она слишком стара и ленива для путешествий, слишком привыкла блаженствовать и полюбила тебя больше, чем меня. Будь к ней добр, ведь она никогда не пыталась съесть твоих куропаток, как ты боялся. Не забывай кормить ее сыром и печенкой, вычесывай, чтобы шерсть не свалялась, а то ведь у нее все зубы выпали, и самой ей колтуны не выкусать. Когда она умрет, вели пристойно ее похоронить на любимом месте под апельсиновым деревом, только не выбрасывай на съеденье собакам и птицам. Я беру лишь самое необходимое, мою лютню, обруч из золотых монет — твой первый и самый дорогой на свете подарок, и еще другие твои подарочки, чтобы вспоминать тебя, а не попользоваться богатством.
Мой лев, с сердцем, полным любви и вечной благодарности, прощается до новой встречи на небесах твоя Иоанна, бывшая Лейла, которая любит тебя под всеми именами, какие у нее были, и независимо от имен.
Дождавшись рассвета следующего дня, Лейла подхватила Памук, в последний раз зарылась лицом в ее шерсть и выскользнула из дома, пока не проснулись слуги. В самом благопристойном одеянии из гардероба наложницы и туфлях на самой толстой подошве, с лютней и холщовой котомочкой через плечо она пустилась вслед за переселенцами в полной уверенности, что нагонит их, но страшась мысли о возможной неудаче.
Когда с перекинутым через седло оленем Рустэм-бей вернулся с охоты, его ошеломили полупустой город и исчезновение многих слуг. Те, что остались, были насмерть перепуганы и не могли объяснить, куда девалась Лейла-ханым. На женской половине он нашел письмо. Тяжело опустившись на диван, Рустэм уставился на листок, словно упорным взглядом мог заставить его заговорить. Рассерженный, он бросился в город, чтобы найти кого-нибудь, кто прочтет ему послание, но с этим справился бы только Леонид-учитель, а тот исчез. Отчего-то Рустэм-бей не бросился в погоню за христианами, словно в глубине души зная о запрете Лейлы.
Так и не переведенное письмо он бережно хранил меж страниц фамильного Корана. Вечная тайна поднимала статус этого листка в глазах Рустэм-бея, и письмо стало так же свято, как книга, в которой оно пребывало. Сдержанный и гордый человек, Рустэм-бей еще очень не скоро понял, что означают странно расплывшиеся в некоторых местах чернила.
Лейла-ханым догнала христиан к вечеру второго дня. Запыленная, голодная, изнуренная, но бодрая, она вошла в лагерь переселенцев нарочито уверенно, с высоко поднятой головой. Лейла ожидала
