странная колеблющаяся ясность. Только что мимо проплыла большая рыба, и впервые в жизни меня кольнула зависть к подводным обитателям.

Вот неподалеку кто-то еще опускается на дно, однако лицо закрыто поднявшимися юбками. Интересно, дама обеспокоена тем, что умирает, столь нескромно выставив беленькие панталоны на обозрение всем мужчинам-утопленникам? Должен сказать, у нее прелестные ножки, но я их не узнаю? — вероятно, они не принадлежат ни одной из моих фавориточек.

Ноздри залило, ушам больно, вижу над собою днище корабля и уже свыкся со вкусом соли. В воде разносятся какие-то стуки и шум двигателей. Наверное, это союзнические корабли, что с принципиальным нейтралитетом и осторожным безразличием наблюдают, как мы барахтаемся и тонем. Поначалу водой щипало ожоги на лице и руках, но теперь они успокоились, и рад сообщить, почти не чувствуется рана от пули, всаженной в меня турецким солдатом, когда я попытался отплыть от причала.

Я сильно горевал из-за этой смерти, пока не начал умирать как следует. Мне-то представлялась более совершенная смерть: ну, скажем, лет в девяносто меня застрелит ревнивая любовница двадцати одного года в объятьях ее девятнадцатилетней соперницы. Еще лучше и уж абсолютно идеально было бы не умирать вовсе. Я любил свою жизнь. Чудное было времечко, грех жаловаться. И вся цена за это — изредка навестить знахаря по поводу триппера, да иногда потревожиться, каковы процентные ставки и хорош ли урожай изюма? У меня была такая замечательная жизнь, что безмятежность ее вдохновляла меня на неразумные филантропические поступки — построить маленькую насосную станцию в Эскибахче, например, и простить долги друзьям.

Однако меня беспокоит, что я умираю (хоть и весьма приятно) из-за колоссальной херни, заваренной первостатейными безмозглыми дурастелями и глупендяями, вдруг решившими, что они облечены властью все перелопатить. Прошу простить столь сильное выражение чувств. Обычно в присутствии дам я не пользуюсь крепким словцом, но, как утопающий, который всего лишился из-за фиглярства сумасбродов, считаю себя вправе изъясняться живописно. (Только что любопытная портовая кефаль потыкалась мне в лицо и вполне миролюбиво отплыла.)

Давайте проясним одну вещь: я не дурандай и никогда им не был. Будь я дурбенем, не сколотил бы немалого состояния, не платил бы крохи налогов, не завел бы отличные связи во всевозможных слоях общества. Нет ничего невиннее, друзья мои, чем погоня за деньгами, чем алчный, но честный обмен товарами и трудом. Я капиталист, а ни один порядочный капиталист не может себе позволить быть недоумком. Я делал деньги на любом товаре и даже из воздуха, щедро тратя их на необходимое и легкомысленное. Я стольким людям дал работу, что Господу, когда окажусь на небесах, следует оделить меня орденом и личным борделем. Без меня многие крестьяне жили бы хуже и многие шлюшки не ходили бы расфуфыренными.

Я назову вам всех дуплецов, начиная с верхушки. Вообще-то у них нет верхушки, поскольку в чемпионатах по безмозглости так много состязателей, что первыми приходят все. Прежде чем назову их по именам, позвольте уточнить: я не Старый Грек. Родом я не из Афин или подобной убогой дыры, где даже не умеют толком говорить на греческом. Я грек-райя[109], чистопробный грек из Малой Азии, целые поколения моей семьи процветали в Смирне, и я стакнусь с любым старым турком, евреем, армянином или левантийцем, коль скоро они расположены заключить обоюдовыгодную сделку. Я не делаю различий в расах и религиях, когда маячит хороший куш или славная ночка в борделе Розы, который, боюсь, сгорел дотла в том самом пожарище, что раскинулся от улицы Белла-Виста до таможни, от таможни до гостиницы «Басма», а на севере до Хаджи-Паши и Массурди, и превращает чудеснейший уголок Леванта в груду пепла от костей и дерева в равных долях.

Вот вам навскидку некоторые мудилы: греческий народ, избравший на власть романтика, Его романтическую авантюрность премьер-министра Элефтериоса Венизелоса, который искренне полагал, будто может оттяпать и присобачить к Старой Греции прекраснейшую часть Турции, а ведь никто не давал ему на то разрешения и здесь большинство турок, а никто хоть с толикой разума их не злит, ибо в чем турки хороши, так это в умении крепко дать сдачи, когда их разозлят. Олух номер два: опять же греческий народ, столь же романтичный, как вышеупомянутый романтик, и считавший, что, поскольку здешняя цивилизация в отдаленном прошлом приблизительно напоминала греческую и отчасти греческая сейчас, следует силком втянуть ее в союз со Старой Грецией. Дубина стоеросовая номер три: премьер-министр Греции Элефтериос Венизелос, которого заклинило на «Великих Идеях».

Тут уместно спросить: а как относиться к попам-подстрекателям, поразившим нас что твоя чума? К этим слугам Господа, что подзуживали нас убивать турок во имя этакого благочестия и разэтакой праведности? А эта болтовня о восстановлении Византии? Зачем, скажите на милость? Кое-кто всерьез заговорил о неминуемом возвращении Мраморного императора! И как прикажете это понимать, когда сам архиепископ Хрисостомос напяливает митру и благословляет греческие войска, высадившиеся на причале, а потом лупит турецких жандармов своим пасторским посохом и науськивает свиту, чтобы в них плевали? Я скажу вам, как все это несомненно восприняли. Это выглядело не оккупацией, а еще одним идиотским крестовым походом, запоздавшим на сотни лет. Признаюсь, я сожалею о том, что случилось с Хрисостомосом, когда турки отвоевали город. Его разорвала на куски толпа — не думаю, что он это заслужил, как не заслуживаю и я, чтобы меня утопили, но все же архиепископ был смутьяном и Святым Тупырем, и мне только жаль, что его превращение в мученика заставит людей позабыть, как он всех баламутил.

А что Старые Греки сотворили с полицмейстером, когда заняли город? Он ждал их у себя в конторе, чтобы передать полномочия, а они отрезали ему уши и выдавили глаза, все вокруг сочли, что это замечательно, и радовались, когда ночью полицмейстер умер в госпитале. Можете быть уверены — те же самые люди, что ужасаются расчленению архиепископа, радовались, когда подобное совершили с начальником полиции.

Куриные мозги номер четыре: все союзнические президенты и премьер-министры, которые сочли, что это хорошая идея — позволить оккупировать кусочек Турции Старым Грекам, более всех на свете вобравшим в себя злобу и обиды. Как же греки их холят, лелеют и воркуют над ними! Старый Грек хлопочет над исторической ненавистью, как ботаник над редкой экзотической орхидеей. Дряхлея, Старый Грек забывает все, кроме обиды. Будь эти древние обиды растениями, они бы обвили весь Левант, превратив его в джунгли! Девяносто девять процентов самых ухоженных и любимых затаенных обид греков — против турок. Неужели англичане, французы и итальянцы искренне думали, что после высадки греческие солдаты будут с турками любезны?

Я начинаю думать, что самый большой разъебай — британский премьер-министр, досточтимый чурбан Дэвид Ллойд Джордж, потакавший Старым Грекам и благовидному Венизелосу. Я ведь писал Ллойд Джорджу. Только не стал обращаться «Уважаемый пиздобол», а надо бы. Я написал «Досточтимый сэр» и объяснил, что данный район не может быть самостоятельным, поскольку здесь, несмотря на красоты, нет плодородной земли, и все товары поступают из глубины страны, а греческая оккупация нас от нее отрежет. В довершение всего, греческие солдаты, четники и башибузуки бесчинствуют в сельских районах, а сверх того расплодились армянские, черкесские и турецкие банды, и в конечном счете крестьяне не могут обрабатывать свою землю. Я рассказал в письме, что город разрушен и разграблен, торговли больше нет, рю-Франк практически закрылась, и лично я намереваюсь перевести свои деньги в Александрию. Ответа я не получил. Письмо написал по-французски. Интересно, на каком языке говорят умершие?

Чуть не забыл короля Константина, который сошел на берег там, где высаживались крестоносцы, а не в порту, как полагается благоразумному и почтенному монарху. И едва не запамятовал верховного главнокомандующего генерала Хаджианестиса (по слухам ненормального), искренне убежденного, что сегодня его ноги сделаны из сахара, а завтра — из стекла. Поэтому он не вставал, когда кто-нибудь входил в комнату — вдруг сломаются. Однажды после сытного обеда мы шли с ним по коридору, и я подумывал отправиться к Розе, но тут генерал меня перепугал. Увидев себя мельком в зеркале, он вытянулся по струнке и дрожащей от уставного восторга рукой отдал честь своему отражению. Отсалютовав, он бросил, как само собой разумеющееся: «Главнокомандующего всегда следует приветствовать». Я слыхал, раз он посадил себя на гауптвахту за то, что прошел по газону. Псих или балда? Кто знает. Назначивший его на должность был и тем, и другим.

Прошу заметить: я не помещаю среди лидеров в своем пантеоне дураков нашего дорогого верховного комиссара господина Стергиадиса. Его первой и самой большой глупостью было согласиться на должность.